из дружественных сопредельных государств. О состоявшейся беседе Сергей Алексеевич вспоминал потом с изрядной долей юмора, по своему обыкновению почти не улыбаясь.

Визави, судя по всему, весьма далекий от науки и техники, осведомился о самочувствии Чаплыгина, и Сергей Алексеевич ответил, что оно хорошее. Помолчали. Потом Чаплыгин спросил гостя о самочувствии, тот с истинно восточной учтивостью поклонился и поблагодарил за внимание к его персоне. На этом беседа и окончилась.

Совершенно иное настроение посещало председателя коллегии, а затем директора ЦАГИ (он стал им в октябре 1928 года), когда в институт приезжали известные зарубежные ученые, например Теодор Карман и Людвиг Прандтль. К большому сожалению, нигде не зафиксированы их беседы с Чаплыгиным, наверняка представлявшие большой интерес. Особенно с Прандтлем. Сколько раз пересекались их научные интересы! Каждый из них вправе был отстаивать свое лидерство в определенных областях, в той же теории крыла конечного размаха. Однако, по всей видимости, они не касались этих тем.

Ученый из Геттингена прочитал в ЦАГИ три доклада: «Об образовании вихрей», «Турбулентность», «Явление при сверхзвуковых скоростях». Прандтль осмотрел институт, немало часов уделил аэродинамической лаборатории. В книге отзывов для почетных гостей он оставил запись: «Те дни, которые я провел в ЦАГИ, навсегда останутся в моей памяти. ЦАГИ — один из лучших институтов всего мира».

БЛАГОДАРНОСТЬ РЕВВОЕНСОВЕТА

Чаплыгин ежедневно приезжал на работу рано утром. У гардероба его встречала уборщица Ольга Вагина, помогала снимать пальто или шубу (бороться с «трением в рукавах», повторяла она чью-то шутку); Чаплыгин шествовал по быстро пустевшему коридору в высоких ботиках; при его появлении наступала тишина, сотрудники, останавливаясь, почтительно здоровались... Руководитель института казался им строго недоступным и величаво-мудрым, живым классическим монументом.

— В облике Чаплыгина я бы отметил поразительное несоответствие между формой и содержанием, — говорил автору этой книги доктор технических наук В. С. Ведров. — Мужчина примерно среднего роста, широкий в плечах, львиная грива, чрезмерно крупные черты лица. Внешность его могла подавлять. Недаром его многие боялись. На самом деле это был человек необычайной доброты, порядочности и благородства.

— Портреты, на мой взгляд, совершенно не дают представления о Чаплыгине, — развивает предыдущую мысль доктор физико-математических наук Ольга Владимировна Голубева, дочь соратника и биографа Сергея Алексеевича. — Его лицо на фотографиях вовсе некрасивое, застывшее, порой грубое, не выражающее мощи интеллекта, которую сразу же ощущал любой его собеседник. Чаплыгин внушал почтение и искреннее, неподдельное уважение.

— Моя соседка по столу санатория ученых в Ессентуках, видный скульптор, восхищалась лицом Сергея Алексеевича, говоря: «Как он скульптурен!», — вспоминает профессор Л. Г. Лойцянский.

Суровый на вид, малоподвижный, но вовсе не дряхлый, строгий в голосе, немногословный, не расположенный к длинным беседам... Таким запомнился Чаплыгин профессору Аркадию Александровичу Космодемьянскому.

— Почти в каждой математической задаче ученый заранее видел решение, — замечает он. — Подобное чутье, по-видимому, наложило отпечаток и на его отношения с людьми. Он моментально улавливал недосказанное, подспудное, чувствовал порой скрытое за семью печатями. Проницательность, прозорливость, интуиция были развиты в нем исключительно.

Взятое от природы и благоприобретенное гармонично сочетались в Чаплыгине. Взять хотя бы его память.

Из воспоминаний профессора Г. А. Озерова:

«Сергей Алексеевич обладал совершенно изумительной памятью. За время нашей совместной работы в ЦАГИ мы долго, в течение многих лет, сидели с ним в одной комнате... Это была комната коллегии. Лично у меня тоже достаточно хорошая память, но тем не менее держать в голове множество номеров телефонов я, например, не в состоянии. Он в этом отношении был совершенно изумителен, просто неповторим. Если он замечал, что я начинаю искать, скажем, номер телефона, он спрашивал: «Какой телефон вам нужен?» Я ему говорил, и он моментально называл номер».

Мнемозина — богиня памяти и мать девяти муз — пометила Чаплыгина особым знаком. И в то же время он однажды пожаловался:

— Моя память мешает мне в научном творчестве.

По-видимому, Сергей Алексеевич имел в виду обременительность живой, собирательной, ежеминутно питающейся бездной информации памяти для мозга, мыслящего математическими образами, формулами. Мозг Сергея Алексеевича выполнял, помимо прочих функций, еще одну, важнейшую — преобразователя всей информации технического толка в чисто математические представления. Отсюда его феноменальная способность создавать иллюзию невнимательного, порой дремотного реагирования на сообщения коллег и внезапного, как выпад рапиры, математического нахождения неточностей и ошибок. Преобразователь сродни современнейшей ЭВМ выполнял свою работу внутри Чаплыгина незаметно для окружающих глаз. Единственно, что могло ему помешать, — переполненность ячеек памяти.

Ни чрезвычайно высокий авторитет Сергея Алексеевича Чаплыгина как ученого и научного руководителя, ни административное кресло, которое он в ЦАГИ занимал, ни, наконец, его суровая внешность не ограждали его от «устного народного творчества». Подобное творчество процветает везде и всюду, в особенности там, где руководитель много старше сотрудников. Страсть молодых коллег к всевозможным сокращениям дала директору ЦАГИ наименование САЧ (от первых букв его имени, отчества и фамилии). Сокращение моментально прижилось.

Надо думать, Чаплыгин о нем не знал или только догадывался.

О Сергее Алексеевиче ходило в институте несколько полуанекдотичных историй. Ну, скажем, такая.

После постройки новых аэродинамических труб специалисты решили продуть в них различные движущиеся предметы, дабы определить их лобовое сопротивление. Испытали модель пассажирского паровоза и выяснили, что вследствие плохой обтекаемости он тратит без малого четверть мощности на преодоление лобового сопротивления. Продули мотоцикл фирмы «Харлей Давидсон» с коляской, чучело лошади в натуральную величину, чучело вороны и... настоящего петуха. С петухом произошла заминка. Чаплыгин требовал, чтобы все расходы по продувке оплачивались с его визой. И вот когда сотрудник принес ему на подпись счет за продувку петуха, Сергей Алексеевич наотрез отказался поставить свою подпись. Далее молва воспроизводила их диалог следующим образом.

— Платить не стану! — категорически пробасил директор.

— Но почему, Сергей Алексеевич?

— Петух не летает!

Диалог мигом облетел ЦАГИ. И действительно, известно ведь, что петух самый никудышный летун в царстве пернатых. Зачем его продувать и тратить на это средства?

Сия смешная история упоминается Голубевым, потом она перекочевала в книгу Гумилевского. Познакомился я с нею и задумался. Что-то в ней выглядело неестественным, надуманным. Петух и впрямь плохо летает, но, простите, паровоз, мотоцикл, лошадь и вовсе нельзя представить воспарившими к небесам. Продувки же делались не ради определения летных качеств, а с иной целью.

Пролить свет на эту историю помог И. Н. Веселовский, доктор физико-математических наук, профессор МВТУ. В своих воспоминаниях он, на мой взгляд, куда ближе к истине