«Он выжил из ума, – грустно подумал Уайт. – Я трачу время, напрасно питая надежды, а бедняга просто ненормальный… Он ничего не видел, живёт в плену своих иллюзий и снов». Осознав, что больше никогда не увидит дочь и внучку, он все-таки нашёл в себе силы улыбнуться сквозь слёзы:

– Да-да. Я всё понял. Прощай, друг.

Еле переставляя ноги, Джон побрёл на стоянку корабля. Старик двинулся следом. Он понаблюдал, как иноземец садится в лодку, идущую на галеон, и долго смотрел на белеющий в океане парус, пока тот не пропал из виду. Убедившись в исчезновении бледнолицего, шаман вернулся в лес, к своему племени. Двигаясь среди сосен, он вышел на опушку – прямо к высившейся в её центре статуе, кропотливо обтёсанной топорами индейцев и обложенной по кругу камнями. Вытащив из-за пазухи убитую стрелой птицу, шаман бережно положил её к основанию, отошёл. Сел и, раскачиваясь, запел жертвенную песню, глядя в мёртвые глаза своего идола.

Он хорошо нарисовал его. Прямо как живого. Но бледнолицый не поверил.

Существо и раньше приходило за своими жертвами лично, и племя, не сопротивляясь, всегда отдавало ему желаемое. Ведь ясно – взамен будет и зверь в лесу, и рыба в воде, и старики перестанут болеть, и дети уродятся здоровыми. Просто за это надо платить, и они платили. Но в тот день существо явилось за колонистами, приведя с собой собратьев. Старик наблюдал, как всё произошло. Бледнолицый зря расстроился. Узнай он правду, обрёл бы настоящее счастье.

Ведь это очень большая честь, и её удостаиваются далеко не все.

…Джон Уайт благополучно вернулся в Англию, но боль от утраты близких растерзала ему сердце – он скончался три года спустя. Никто никогда так и не узнал, что случилось на Роаноке, острове у побережья Северной Америки.

Вахмистр Майлов инстинктивно избегал встречи с суровым взглядом карих глаз.

– Барышня, – заискивающе сказал он, – может, вам ещё пирожных из ресторану заказать?

– Не надейтесь меня подкупить, сударь! – грозно воскликнула Варвара.

Майлов тяжко вздохнул – с хрипом, как измученная грузом лошадь извозчика.

– Я ить человек подневольный, барышня, – пробормотал он. – Служба у нас такая-с. А ваши папенька и маменька изволили сказать, чтобы я вас берёг как зеницу ока. Сам, поверьте, не рад – цельных три дня в меблированных комнатах сидим, а я ж казак военный и к другому ремеслу привычен, нежели с дитями играть. Бывало, мы с вашим батюшкой на Гаити так-то зомбей отстреливали – раззудись плечо, размахнись рука.[26]

Варвара скривила рот, демонстрируя презрение к надсмотрщику.

– Вы ужасны, сударь, – безапелляционно произнесла она. – Конкретно из-за вас я вынуждена сидеть в четырёх стенах и губить свою молодую жизнь, любуясь пошлыми розочками на потолке. Когда я наложу на себя руки, мутер выцарапает вам глаза, а фатер вызовет на дуэль и непременно застрелит. Ну и плюс Господь обрушит жуткую кару. Он же всё видит, включая ваше издевательство над беззащитным маленьким ребёнком.

Майлов за секунду побледнел до цвета брынзы.

– Да я ж всей душой, – пролепетал он. – Как вы можете, барышня, такое говорить? Я вам тут и лезгинку танцевал, и сладкого чуть не тонну принёс, и изображал в четырёх лицах театральную постановку «Сказ про то, как царь Пётр арапа женил», причём для правдоподобности гуталин на рожу намазал. Это как же у вас язык-то повернулся, а?

– Ладно, – сменила гнев на милость Варвара и поудобнее устроилась в кресле. – Так и быть. Кара Господня не обрушится на вашу голову, если вы развлечёте меня сказкой. По правде говоря, гувернантка из вас никудышная. Однако мутер всегда утверждала, что в простонародье сказочный жанр чрезвычайно распространён и довольно-таки популярен.

Майлов не понял и половины из сказанных слов, но проникся темой.

– В старые, стародавние времена, – воодушевлённо, даже с долей вдохновения начал он, – в некотором царстве, в некотором государстве жили-были старик со старухою…

– Я попрошу уточнить, – прервала Варвара, поправив тёмные очки, – где конкретно происходило дело? В каком году? Что за монархия? Сколько лет пожилым людям?

– Барышня, – смутился вахмистр, – к чему такие подробности?

– А по-вашему, если мне семь лет, так я совсем идиотка? – холодно осведомилась Каледина-Трахтенберг-младшая. – Сударь, это детофобия, шовинизм и в высшей степени сексизм. Будь я восьмилетней, точно подала бы на вас в суд за то, что не видите во мне человека.

На Майлова стало жалко смотреть. Нижняя челюсть вахмистра отвисла, на лбу выступил пот, он в отчаянии шевелил губами, пытаясь высказаться, но никак не мог сообразить, в чём его обвиняют. «Шовинизм», правда, слегка смахивал на украинский «шинок»,[27]и спецназовец решил, что устами младенца глаголет истина – ему тонко намекнули на природное пристрастие к алкоголю. Слово «сексизм» и вовсе напугало беднягу до дрожи: неизвестно почему, но оно напомнило казаку кастрацию.

– Шовинизмом, барышня, чуть ли не с детства страдаю, – решил признаться на всякий случай вахмистр. – Но вот сексизмом прошу, не наказуйте. Папенька ваш, конечно, нравом крут, как что не по нему, он такой сексизм в конторе устраивает – да уж, приходи кума любоваться.

– Конкретизируйте, – припечатала последним словом Варвара, цедя сок через соломинку.

Майлов пришёл в дикий ужас и с трудом удержал себя в руках. Только мысль о том, что он опытный солдат, прошедший огонь и воду, помешала ему выброситься в окно. Усилием воли казак скорее догадался, чем понял смысл пожелания Варвары.

– Ну, это… – промямлил он. – Царство, значит, наше. Расейская империя. Год сегодняшний. Старик со старухой – эвдакие пенсионеры, каждому под семьдесят лет.

– И? – холодно уточнила Варвара.

– И как-то, – лихорадочно вспоминая, лепетал Майлов, – подружились они с курочкой.

– Зачем? – удивилась Варвара. – С ней не дружить, её жарить надо.

– Знаю, – чуть не сквозь слёзы сообщил казак. – Но они так… на время. И в общем, снесла курочка яичко. Не простое, а золотое. Дед бил-бил – не разбил. Бабка била-била – не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось. Дед плачет, бабка плачет, а курочка кудахчет: «Не плачь дед, не плачь баба! Я снесу вам новое яичко, ещё лучше прежнего». И стали они жить-поживать да добра наживать. Тут и сказке конец.

Варвара откинулась на спинку кресла, скрестив руки на груди.

– Большей фигни я с младенчества не слышала, – безжалостно констатировала она. – То есть, получив яйцо из золота чистой пробы, два старых идиота, вместо того чтобы отнести внезапно свалившуюся на них драгоценность в банк, ломбард или элементарную скупку, принялись её разбивать. Ладно, отнесём сию странность на счёт их полной старческой деменции.