— Ты видишь? — прошептала она. — Видишь? Чувствуешь привкус?

— Что это?

— Индиго.

Он скатился с нее и уперся взглядом в темноту. Полоска сине-фиолетовой тени — тонкая вертикальная линия — плыла между ним и окном, как лезвие таинственного меча. Через мгновение он понял, что видит предутренний свет, сочащийся сквозь неплотно задернутые длинные, от потолка до пола, синие бархатные шторы. Он сказал ей об этом.

Она печально покачала головой:

— Ты не увидел, Джек. У тебя был шанс, но ты его упустил.

— Что не увидел?

— Не волнуйся, он снова явится нам. Знаю. Это происходит для нас, Джек.

На другой день она шутила по этому поводу. Но сейчас он смотрел на нее в темноте траттории и гадал, не отголосок ли запаха индиго улавливает, когда нюхает свои пальцы.

— Ты говоришь, так это начинается. Что ты имеешь в виду? — спросил он, когда заморгал появившийся свет.

— Его появление. По-настоящему. В первый раз. Только будь осторожен, не стремись увидеть слишком много.

Увидеть слишком много. Именно поэтому Джек и ушел из полиции: увидел слишком много. И его глаз полицейского облился кровью.

Как он говорил Луизе, дело было не в том, что он видел что-то душераздирающее или невыносимо уродливое. Хотя за семь лет в отряде по борьбе с распространением наркотиков немало выпало на его долю. Он помнил девочку, умершую от передозировки метадона, плававшую в ванне, в то время как ее мать и отец валялись в коматозном состоянии в соседней комнате. После того случая у него возникла патологическая ненависть к торговцам наркотиками. Но это было не все. Доконало его то, что он привык смотреть на подобное.

Придя в полицию, он был удивлен, что ему не предложили учиться видеть, развивать в себе наблюдательность. Его поражало, как мало некоторые из его коллег — полицейских по призванию — способны на деле заметить. Это были люди, которые не могли сказать, что осколки оконного стекла, лежащие на земле, указывают на то, что преступник вышел через окно, а не попал внутрь через него; тупицы, которые были не в состоянии отличить поддельную подпись от подлинной; опытные офицеры, видящие кухонную утварь в гостиной и не задающиеся вопросом, почему она там оказалась; полицейские, проводившие допрос и не удосужившиеся узнать, в каких таких университетах допрашиваемый научился так мастерски скручивать сигареты с травкой.

Он же с самого начала показал, что у него верный глаз. Он никогда не судил по первому впечатлению — но всегда знал. Уже через секунду мог сказать, что перед ним человек, отмотавший срок. Уголовника мог определить за двадцать шагов.

Но он не мог заставить свой острый глаз, глаз полицейского, не видеть. Бывали моменты, когда ему не хотелось знать, что человек лжет или недоговаривает. И едва он что-то подмечал, колесики начинали крутиться, сцепляясь с другими — в мозгу, и его снова мучил внутренний шум, экзистенциальный гул. Как ассенизатор, приносящий домой вонь, пропитавшую его одежду, так он начал всюду видеть гниль и ложь, и ему припомнилась строка из Евангелия от Матфея: «И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его». Так что он сделал единственное, что мог, надеясь, что если найдет работу, где не придется подозревать людей во лжи, то перестанет замечать ее.

Но сейчас не было опасности увидеть слишком много. Он даже не мог увидеть, что будет с его чувствами к Натали. Или к Луизе. Или к отцу, если уж на то пошло. Он был убежден, что всегда будет презирать его; однако здесь, в Риме, он не только исполняет его последнюю волю, но еще и увлекся его проклятым таинственным «Руководством». Попытки увидеть снова все всколыхнули. Он знал: читая «Руководство» и делая упражнения, он ищет нечто. Что именно? Доказательство, да; и озарение, безусловно; и потерянную и недостающую субстанцию; и начало, и последнее откровение. Все вместе.

Чего нельзя было отрицать, так это того, что упражнения приводили к обещанному результату. Он старательно следовал инструкциям в надежде очень скоро доказать, что старик повредился разумом. Он даже всячески пытался отмахнуться от результатов, им же самим достигнутых. И пусть они не были очень уж впечатляющими, отрицать их вообще было невозможно. После «наложения рук» и других несложных упражнений по тренировке зрения, после наблюдений в сумерках и глазной гимнастики первое, на что он обратил внимание, — это просто ясность зрения, словно он промыл глаза или сам мир вокруг стал чище. Не намного, но явно. Затем небольшое расширение поля зрения, так что он лучше улавливал любое движение на девяносто градусов слева или справа.

В темной комнате Джек обнаружил оптометрическую таблицу. Как предлагалось в «Руководстве», он проверил зрение до начала упражнений. Когда он проверил его вторично, то обнаружил умеренное улучшение в обоих глазах. В первый раз он задумался: а не был ли действительно его старик на верном пути?

Наматывая спагетти на вилку и размышляя над своим положением, он боковым зрением заметил, как ожила, зазвучала траттория. Темно-синий цвет блузки на Натали стал влажным, текучим. Крахмальные белые рубашки официантов искрились электрически. Свет тренькал на красно-белых клетках скатертей. Можно было травить себя сомнением относительно всего, что он делал в тот момент в Риме, и одновременно быть счастливым.

— Чего тебе сейчас хочется? — спросила Натали, доедая десерт и бросая злой взгляд на официанта.

— Пойдем сотворим немножко индиго. — ответил Джек.

Одолев основы Цвета и Света, теперь вы должны изучить свойства Облака. Есть адепты, которые утверждают, что правильней будет определять эту третью ступень как основы Дыхания. Название не имеет значения. Если вы до сих пор точно следовали моим инструкциям, то поймете, что по мере того, как зримый мир сбрасывает с себя кожу, слой за слоем, словно в невероятном стриптизе, слова тоже отпадают, как шелуха.

Язык — не что иное, как благопристойный покров, в который мы облекаем мир. Профессиональные литераторы — это утомительные и навязчивые ханжи, занятые тем, что суетливо прикрывают фиговым листком то одно, то другое место на огромном нагом теле. Поэты, прозаики, мастера художественного слова говорят экивоками, все, как один.

Дыхание же важно, поскольку образует своего рода Облако, о котором я и веду речь. Это было замечено давно, еще во времена Аристотеля, который описал сей феномен в своем трактате под названием «О снах». Там говорится, что женщина в период менструации, просто глядя определенное время на зеркало, способна вызвать на его поверхности легкое помутнение или дымку. Аристотель считал, что менструация воздействует на глаза и что глаза, в свою очередь, порождают движение воздуха, сказывающееся на зеркале. Хотя наука показала: женщина в период менструации действительно способна создавать загадочное помутнение отражающих поверхностей, но только не посредством глаз.

Однако Аристотель был не слишком далек от истины в своем предположении. Глаза действительно выделяют слабое испарение, легко улавливаемое чуткими приборами, и это испарение играет свою роль в сложном психологическом контакте, имеющем место в практике гипноза или, говоря иначе, месмеризма. И хотя это испарение усиливается или уменьшается при менструации, оно присутствует не только у женщин. Больше того, при небольшой тренировке появление этой субстанции можно вызывать по желанию.