Но домик на поляне за деревьями все-таки стоял, самый настоящий. Мы поднялись на крыльцо и постучали, но нам никто не открыл. Подергали дверь — заперто. Жалко, конечно, но, может быть, хозяин ушел и потом придет? Например, он лесник, и у него работа по лесу до ночи ходить. Тогда к ночи точно вернется, и уж он-то нас домой выведет, можно не сомневаться. А если никто не придет, я попробую в окно залезть, или даже в трубу, и Витку подсажу как-нибудь. А пока подождем немножко.

Пока я ходил вокруг дома, смотрел на окна, прикидывал, как туда залезть, Витка на крыльце топталась. Ковыряла зачем-то перила, отломила щепку, сунула ее в рот — вот как проголодалась! Я тоже голодный, но деревяшку грызть не стану.

— Слушай, — говорит она, — слушай, я тебе сейчас такое скажу! Только ты не пугайся, пожалуйста, а то я тоже испугаюсь… Этот мост, по которому мы шли, это по-настоящему был заколдованный мост, поэтому мы теперь домой попасть не сможем.

— Это почему? — спрашиваю.

Понимаю, вроде, что Витка ерунду говорит, а самому страшно стало, и сердце стучит: «Бух! Бух! Бух!» Сейчас ка-а-а-к выскочит!

— Потому что мы с тобой теперь не на самом деле живем, мы теперь покабудке, и все вокруг тоже, — говорит Витка. И сует мне свою дурацкую щепку: — На, попробуй.

Вот еще, щепки грызть…

Но она пихает щепку мне в рот, и я ничего не понимаю пока, только щепка почему-то сладкая, как пряник. Да это и есть пряник! Самый настоящий. И весь дом, кажется, построен из пряников и печенья. Ну, повезло! Сунув щепку за щеку, я с треском отламываю кусок вафельной водосточной трубы, а Витка с хрустом грызет перила, и тогда из дома раздается противный старушечий голос: «Кто тут ломает мою избушку?» — и у меня сердце в пятки уходит, а Витка мрачно говорит: «Ну все, влипли».

Явилась с утра пораньше. Порог не переступает, но совсем близко стоит. Спрашивает: сегодня придешь играть?

Я-то как раз не собирался, сыт ее играми по горло, но она поджимает губы, щурится презрительно: боишься?

Еще чего. Не хочу, это да. Надоело. Не позвала бы, так и не пришел бы. Но — боюсь?! Было бы чего бояться. Сама она боится. Я бы так и сказал, но она уже убежала. Дура вредная.

Плохо тут вот что: она, небось, опять будет водить. Она почему-то всегда водит, хотя, вроде бы, надо по очереди. Но остальные не возражают. Все же она старше всех. Наверное поэтому слова ее имеют особую силу, да такую, что нам и не снилось… И — ну да, считается, что с нею интересно. Всем, или почти всем, но уж точно не мне.

Она не любит меня, вот в чем загвоздка. Терпеть не может. Виду не подает, но это чувствуется. Вроде бы мы никогда открыто не ссорились, но вот не нравлюсь я ей, и все тут, точка. «Хитрая, наглая черномазая рожа!» — вот что она думает, когда видит меня. На себя посмотрела бы, тоже мне красотка…

Но она — да, что и говорить, отлично водит. Она то и дело изобретает какие-нибудь новые правила, поэтому игра никому не надоедает. Когда мы только начинали играть, все было просто и понятно: можно мерить землю «гигантскими» шагами, шагать так широко, как только получится, или же «гномьими» шажочками, длиной в половину ступни, передвигаться — как повезет. Или просто стоять на месте, если тот, кто водит, не называет твое имя. Стоять — это (кто играл, знает) хуже всего. Потому что сто «гномьих» шагов все-таки гораздо больше одного «гигантского», какими бы длинными ни были твои ноги, а значит, всегда есть шанс — у всех, кроме того, кто стоит на месте.

Так вот. Она никогда не называет мое имя. Кто-то получает задание чаще, кто-то реже, но я — никогда. Сколько играем, а я еще ни шагу не сделал. Потому и не хотел сегодня идти: что толку начинать игру, если опять буду столбом стоять, как дурак?

А поиграть по новым правилам — ну да, конечно хотелось бы! Теперь про «гигантские» и «гномьи» шаги никто уж и не вспоминает. Теперь она дает совсем иные задания. «Три жабы», например. Это значит — расставить ноги пошире, присесть на корточки и прыгнуть три раза, не выпрямляясь. Или «восемь цапель» — вышагивать, задирая колени высоко, к самому подбородку. Иным приходится гусеницей ползти, или зайцем метаться, а кому-то — обезьяной скакать, цепляясь руками за ветки, не касаясь ногами земли. А то вдруг велит сделать «два перекатиполя» — это значит, что нужно свернуться клубком и катиться по земле, кувыркаясь, пока сил хватит, а потом остановиться, передохнуть — и еще раз. Я бы долго мог катиться, я ловкий и сильный, но приходится стоять столбом, ждать, вдруг сжалится? — а она-то, небось, и слова такого не знает.

Зато она знает великое множество других слов. Сладкоречива, змея. В чье угодно сердце заберется, как в чужую нору. Будет лежать там, изготовившись, дожидаться возвращения хозяина, чтобы вонзить в его горло ядовитые зубы. Она такая, о да. Может быть потому и не любит меня, что знает: я ее насквозь вижу. Хитрец хитреца видит издалека; был бы я старше всех, она бы у меня поплясала, пожалуй! И все бы поплясали.

Но сила не на моей стороне, и вряд ли тут что-то можно исправить. Поэтому надо терпеть. Я, правда, решил не играть больше, да вот, сама позвала. Прежде не бывало такого, чтобы она звать кого-то трудилась. Мы сами приходили.

Что у нее на уме? Не знаю, но теперь пойду.

Придется, раз так.

Иду, камешки мелкие под ногами похрустывают, словно грызет их с голодухи неприхотливый великан. Пока я раздумывал, солнце высоко поднялось над горизонтом, греет, но не жжет. Хорошее утро. Уже почти никто не вспоминает, как мы жили без солнца. Я и сам почти не помню, как, но ведь было дело, жили. А некоторые теперь твердят, будто солнце было всегда. Врут зачем-то. И ладно бы другим — так нет, себе же врут, без всякой выгоды. Не понимаю.

И пусть.

Стоят, ждут, без меня не начинают. С чего бы такая честь? Ох странно!

— Я пришел, — говорю.

— Долго же ты шел, — хмурится моя сероглазая соседка. Она строгая, но совсем не злая. И справедливая. Если бы она водила, я бы не остался вне игры, даром что никакой дружбы между нами отродясь не было.

Вот и сейчас она хоть и попрекает, но ведь говорит со мной. А прочие отводят глаза, словно бы нет меня, или даже хуже: словно бы мы все вдруг научились умирать, и я умер первым, сам того не заметив. Только черномазая, наша старшая сестренка, улыбается до ушей. Рада меня видеть. Да я что-то не рад. Но ладно, пришел, так уж пришел. Не уходить же теперь. Хотя…

— Сегодня мы будем играть совсем иначе, — говорит она, улыбаясь все шире, так, что зубы можно сосчитать, все три сотни, или сколько их там у нее. У меня пальцев на руках не хватит, а то я бы не поленился, пересчитал бы.

— До сих пор мы просто развлекались, — продолжает черномазая. — Рада, что вам понравилось. Но сегодня все будет всерьез.

Ну ничего себе! Как это — «всерьез»?! Не понимаю.