Появившись в столице, они звонили нам. Договаривались о встрече очередной. Мы куда-нибудь к ним приезжали.

Не обходилось без выпивки.

Выпивал Андрей в годы прежние, сколько помню его, всегда.

И не просто, как многие люди, выпивал, от случая к случаю, если повод был подходящий, далеко не всегда, – но и пил.

Впрочем, это дело хозяйское.

Значит, было это ему, почему-то, необходимо.

Наподобие пищи, требовалось.

Помогало держаться уверенно?

Быть смелее? Мало ли что!

Все когда-то мы – выпивали.

(Это нынче я так давно вообще ничего не пью, что начал подзабывать, сколько именно лет это длится.

И вкус питья позабыл давным-давно. И последствия. И похмельные состояния. Всё, что связано было с питьём.)

Выпивали когда-то – все.

Это было – в порядке вещей.

Это был один, просто-напросто, из компонентов общения.

Так скажу я. И это – правда.

Правда – с привкусом алкоголя.

Но – куда от неё деваться?

Вдосталь воли в ней, вдосталь – боли.

Не желает она забываться.

Предостаточно в ней – страданий.

И с избытком – горьких прозрений.

И довольно ли в ней оправданий?

Ну, хотя бы – новых творений?

Разбираться не стану. Поздно.

Всё, что было – временем скрыто.

Потому-то и смотрит грозно.

И – не ищет у нас защиты.

И не хочет, чтоб мы – вздыхали.

Мол, могли бы жить по-другому.

Правда – с привкусом нашей печали.

В ясном небе – подобная грому.

Правда – наша. С ней нету сладу.

И пощады в ней нет, ни йоты.

И бежать от неё – не надо.

Всё понятно в ней. С первой ноты.

Как в мелодии – той, далёкой.

В чистой музыке лет минувших.

Полнозвучной и ясноокой.

Поминающей – всех уснувших.

Продлевающей – песни наши.

И врачующей – дух болящий.

Наполняющей – наши чаши.

Встречей радуя предстоящей.

В Москве Битов с Ингой частенько водили меня с Наташей Кутузовой по своим знакомым, которых было, как и друзей-приятелей, мнимых и настоящих, у молодых, талантливых петербуржцев – хоть отбавляй.

Помню вечные передвижения, торопливые перемещения, туда и сюда, по городу, вечерами, а то и ночами, разумеется – на такси.

Помню, как настежь распахивались двери – и на пороге появлялись мгновенно радостные хозяева, несколько взвинченные, восклицали что-то бравурное вразнобой, приглашали войти.

А там, куда мы приехали вчетвером, – и стол наготове, и, само собою, питьё.

Все давно уже навеселе.

И, конечно, просят меня почитать им стихи. Обязательно. И желательно – прямо сейчас.

Вот уж люди! Вынь да положь.

Отказать – неловко. Проверено. Не поймут. Ещё и обидятся.

И откуда такая любовь, повсеместная, право, – к поэзии?

Но любили стихи – всерьёз.

Время было тогда – орфическим.

И ценил я это умение – понимать поэзию – с голоса.

Не с листа, как теперь, но – с голоса.

И опять приходилось читать.

Было чтение это – искусством.

Те, кто помнят, – небось, подтвердят.

Я читал – и меня действительно все, кто были в квартире, – слушали. Ещё как! Действительно – слышали. И действительно – понимали.

Понимали – в процессе чтения моего. Понимали – с голоса.

Голос – ключ к минувшей эпохе.

Голос – клич. А может быть – плач.

Голос – выход из лабиринта или, может, из катакомб в темноте бесчасья – на свет.

На вопросы души – ответ.

Я читал – и каждое слово близко к сердцу людьми принималось.

Это чувствовал я. И знал, что стихи мои – им нужны.

Я читал – как пел. Словно музыку создавал – и она звучала, здесь, для всех, посреди всеобщей, чуткой, бережной тишины.

А потом – разговоры всякие, похвалы, благодарные отзывы и восторги, порой неумеренные, от которых, тут же смущаясь, я не знал, куда мне деваться.

Только искренность в этом – была.

Неизменная. Несомненная.

И отзывчивость в этом – была.

Долгожданная. Драгоценная.

Та, которой вовек не прерваться.

В одной из подобных квартир, где-то в центре столицы, в доме, с виду старом, стоящем отдельно, в стороне от других строений, бывшем, видимо, просто флигелем, после чтения моего хозяйка, полная, рыхлая, крупная, вся уж очень богемная, из таких, что со всеми – по-свойски, вскочила с места – и, налетев на меня, принялась обнимать, целовать, – и я помаленьку пятился от неё, а она – наступала, надвигалась всем корпусом, шла, как таран, на меня, и с каждым шумным шагом своим, и с каждым всплеском белых, пухлых, мясистых, унизанных кольцами рук всё оглядывалась на Андрея, повторяя одно и то же:

– Андрей! Ну, спасибо, Андрей! Вот кого ты привёл ко мне! Володю привёл! Ах, Володя! Есенин! Ну прямо Есенин! Ах, люблю! Хорошо! Замечательно! Ах, Володенька! Милый! Хороший! Какой молодой! Как Есенин! Золотые, смотрите-ка, волосы! Ну, Володя, спасибо! Люблю!

Я не знал уже, как мне быть и куда поскорее спрятаться.

От такого напора – действительно сразу спрячешься. Но куда?

Ничего себе заявления!

Да нашла ещё, сравнивать с кем, ни с того ни с сего, – с Есениным!

Уж чего-чего, а вот этого я просто терпеть не мог.

Первое, что пришло ей в голову, то, небось, в порыве своём и выпалила.

А тут ещё – возраст мой. Молодость. И стихи. И чуб мой, отчасти кудрявый, золотистый, светлый. И прочее.

Выпитое хозяйкой вино, в немалом количестве, в течение дня, и вечера, и чтения, например.

Не больно-то было приятно мне подобные излияния, даже искренние, не спорю, но чрезмерно бурные, слышать.

Я поглядывал вкось на Битова – что за чушь, мол, что за дела?

Но в ответ он лишь пожимал, театрально этак, плечами, да руками всё разводил, широко, с каждым разом шире, – что же делать, мол? Знай, терпи. Принимай всё, как есть. Смирись. Видишь – любит народ поэзию. И поэтов. Особенно – дамы.

Приходилось – и вправду терпеть.

И вино мне – в подобных случаях – пусть на время, да помогало.

Только некий осадок всё-таки, горьковатый, – от вечеров, сходных с этим, с полубогемной, полупьяной, восторженной публикой, вроде ряженых, закружившейся в карнавальном, и впрямь повальном, не иначе, водовороте, – всё равно в душе оставался.

Битов легко, мне казалось, – и, пожалуй, так всё и было на деле – в шестидесятых годах сходился с людьми.

С московскими, подчеркну. Как с питерскими – не знаю. Но, думаю, без особых затруднений, тоже – легко.

И довольно легко, похоже, находил с ними общий язык.

Но везде и всегда, в любом