это ты японца из бухты выгнал.

Вот оно в чем дело! Все понятно.

— А что рассказывать, товарищ подполковник? Вы же все знаете…

— А ты думал! Хорош бы я был начальник отряда» если бы не знал, что делается у меня на заставах! Так что не стесняйся, давай выкладывай.

Я рассказываю все как было.

Он внимательно, не перебивая, слушает, лишь изредка уточняет детали.

— Так просто взял и поплыл? — вдруг засмеялся он.

— Так просто.

— Личный состав, конечно, «ура» кричал?

— Да.

— Герой! — Батя улыбается и качает головой. — А ты понимаешь, Дмитриев, чем могло все обернуться? — Улыбка сбегает с его лица, и взгляд его серых проницательных глаз делается твердым и строгим.

— Так точно. Понимаю.

— Ну так что прикажешь с тобой делать?

Я молчу. Потом говорю:

— Заслужил — наказывайте!

— Ну, ладно. Иди. На совещание опоздаешь.

На совещании мы сидим все вместе, во втором ряду. Справа от меня Стас, слева — Матросов. Выступает батя. Умеет он все-таки говорить, хотя речь, казалось бы, о самых обыкновенных вещах — службе, боевой подготовке, дисциплине. Находит он такой поворот, ракурс, точку зрения, откуда все эти наши проблемы видятся совсем по-другому, иначе, масштабнее, что ли. И сам ты невольно чувствуешь себя значительной, ответственной и очень нужной для страны личностью. В этом, наверное, и заключается талант командира.

Неожиданно батя заговорил о случае с «Юсе-мару». Я внутренне весь сжался. Лицо и уши, чувствую, запылали — а думал, что отвык краснеть. Сердце заколотилось как сумасшедшее. Я оглянулся по сторонам, не слышат ли Матросов и Стас его ударов.

— …Формально этот офицер (фамилию мою батя не упомянул ни разу) инструкции не нарушал. Но он действовал с большим риском для своей жизни и тем самым создавал чреватую последствиями обстановку. Единственное, что его в какой-то степени оправдывает, это — стремление поддержать высокий моральный и боевой дух своих подчиненных. Ошибку свою, надеюсь, он осознал. А вообще, не могу не признать, что действовал он в сложившейся ситуации находчиво, решительно и смело…

— О ком это? — спросил у меня Стас.

— Кто такой? — перекатывалось по рядам.

Я молча пожал плечами.

SOS

Нашему соседу — Паше Иванову присвоили капитана. Всякие такие новости Рогозный почему-то всегда узнает первым, хотя, казалось бы, наше зависимое из-за бесконечных перебоев связи положение начисто исключает такую возможность. Но факт остается фактом.

— Давай звони Паше, — говорит Рогозный, — обрадуй его.

— Почему не ты? — удивляюсь я, зная, что такие вещи он любит и преподнести умеет.

— Мне он не поверит, — улыбается Рогозный. — Ты же знаешь…

И то верно. Рогозный уже трижды разыгрывал Иванова. Тот трижды приходил на стык, приносил почту, новый фильм и даже дефицитное шампанское и всякий раз уходил ни с чем — в прямом и переносном смысле. Теперь-то он не поверит, это точно.

Звоню, вызываю «Эльбрус». Паша на проводе. Отвечает самолично, называется старшим лейтенантом, значит, еще не в курсе.

— Паша, привет! От имени и по поручению… — торжественно начинаю я.

— Не валяй дурака! Знаю я ваши с Рогозным штучки. — Паша говорит с акцентом, а когда волнуется или сердится, это особенно заметно.

— Паша, послушай, на этот раз железно… — пытаюсь я его убедить.

— Зелезно, зелезно, — бурчит Паша. — Кончай трепаться!

— Паша, подожди, не вешай трубку… Бросил…

— Чудак, — говорит Рогозный. — Фома неверующий.

Вечером Паша звонит нам сам.

— Приходите завтра на стык, — приглашает он нас с Рогозным. — С меня калым.

Рогозный берет параллельную трубку.

— Мы не можем, — говорит он. — Мы заняты. — И подмигивает мне.

— Очень прошу, — просит Паша. — У меня радость.

— Просит, — говорит мне Рогозный, прикрывая трубку рукой. — У него радость.

— А новый фильм будет? — спрашивает он у Иванова.

— Будет, будет! — обещает Паша. — И фильм, и почта, и еще кое-что. — Он теперь на все согласен, только бы нас заполучить.

— Ладно, — с солидностью в голосе отвечает Рогозный. — Мы подумаем… А что, — говорит он, положив трубку, — может, нам действительно махнуть на фланг? Поздравим человека…

Но, к большому Пашиному огорчению, нашим планам не суждено сбыться. Ночью на мое имя приходит радиограмма. Вернувшись под утро с границы, я нахожу ее у себя на столе.

«Дмитриеву. Личная.

Альзоба отбыл в отряд. Подал рапорт об увольнении. Во что бы то ни стало прорвись на Горячий пляж. Вправь ему мозги.

Прокофьев».

Сказать, что эта новость сразила меня, как гром, значит, ничего не сказать. Было такое ощущение, что я на полном скаку — в галопе — вылетел вдруг из седла и никак не могу в себя прийти. То, что было изложено в двух строчках радиограммы, не втискивалось в мое сознание, я отказывался этому верить, хотя подпись Стаса, а главное, его стиль не оставляли места для сомнений. Надо было что-то предпринимать, действовать, а я не мог пошевелить даже пальцем. Так и сидел в куртке, в фуражке, при оружии. В этом шоковом состоянии и застал меня Рогозный, войдя утром в канцелярию. Наверно, у меня был очень красноречивый вид, потому; что он сразу с порога спросил:

— Что стряслось?

Я молча протянул ему бланк радиограммы.

— Надо идти! — сказал он, пробежав глазами содержание.

— Надо, — согласился я. А как это сделать? Этого я не произнес вслух, только подумал, но и без того было ясно, что нужен был предлог для вызова в отряд, откуда я вернулся буквально накануне.

— Ничего, что-нибудь придумаем, — пообещал Рогозный. — Собирайся!

Полдня они с Малецким кропали всякие акты по вещевому, пищевому и фуражному довольствию, что-то там списывали, что-то оприходовали. Короче, формальность была соблюдена, и «добро» на выход я получил.

Выходим мы уже под вечер. Со мной Мулев и Зрайченко. Время, конечно, не самое удачное, но выбирать не приходится. К тому же Паша уже приготовил мне лошадку, а в двадцати километрах от «Эльбруса» подворачивалась неплохая оказия — из залива Круглого шел рыбацкий вельбот до самого райцентра. Такой возможностью надо было дорожить.

Погода мерзкая. Уже неделю хлещет дождь, все вокруг заволокло туманом, сильно штормит. Чувствую, сегодня нам придется выложиться на всю железку. Еще на заставе предупреждаю об этом Мулева и Зрайченко, оставляя им право выбора. Мулев только отшучивается:

— Солдат терпит столько, сколько может. А потом еще столько, сколько надо…

На душе у меня скверно. Так скверно, как может быть только у человека, который чувствует за собой вину за случившееся. А такая мысль меня не покидает. Всецело занятый своими душевными переживаниями, я совершенно не думал о том, что то же самое могло случиться и с любым другим из нас, исключая разве Стаса. А