Это можно было назвать адом. Рост почувствовал такой сильный ментальный удар, что зашатался, и лишь кто-то из пурпурных, который, кажется, был к этому готов, поддержал его под руку. Но Рост все равно чувствовал, как его мышление, сама способность ориентироваться уплывает в сторону… А он мог только цепляться за желание избавиться от боли и надеялся, что это показательное представление полной его, Ростиковой, подчиненности воле и приказаниям Савафа не продлится слишком долго. Иначе он на самом-то деле мог просто умереть или даже хуже — слишком глубоко уйти в это состояние умственной невесомости… Лишь с огромным трудом Рост вспомнил собственные недавние мысли о маме, отце и Боловске, но и это его почти не поддержало. И еще одна мысль сверлила его опустошенное сознание — только бы не подумать о чем-либо на собственном, низовом, «подвальном» уровне, чтобы не выдать эту способность чегетазурам…

И тогда он понял, что держится за эту команду именно в том диапазоне… «частот», как сказал бы отец, который и относился к его «подвальному» мышлению. Но вот ведь какая штука, чегетазуры этого не заметили. И это было чрезвычайно важно, только это следовало бы проанализировать потом, в одиночестве, когда рядом не будет этих монстров… И вдруг, едва ли не с кристальной ясностью, которой вообще отличалась ментальная речь Савафа, он услышал:

— Нет, благороднорожденный господин мой, он не продается.

— Полагаю, все зависит от цены?

Слова эти прозвучали даже с каким-то эхом, словно действительно два враждебных и очень чуждых существа говорили между собой в огромной, пустой и темной пещере. И их голоса не замирали в этой темноте, а отражались от каменных стен… Или это были границы Ростикова восприятия, то, что эти сволочи сочли нужным ему оставить?

— Цена не имеет решающего значения…

Какие-то куски их речи все-таки терялись, ускользали, и Ростику пришлось сосредоточиться, чтобы возвратить себе способность понимать происходящее. Он даже сумел вернуть себе зрение, только вокруг все расплывалось, словно он только что выдержал сильнейший удар по глазам. Но, главное, он все-таки больше не падал к спасительному полу, а снова стоял, руки по швам, старательно фиксируя полное отсутствие какого бы то ни было выражения на лице… и в сознании.

— Поразительная способность восстанавливаться, — проговорил, кажется, Фискат. И тогда Рост понял, что за ним снова наблюдают.

— Меня предупреждали, — вдруг очень осторожно, словно он не был уверен, что имеет смысл хвастаться, добавил Саваф, — когда мы его «раскатываем», он… улыбается. Бессмысленно, как все эти улыбки в действительности и выглядят, должно быть, но все-таки…

— Что такое — улыбка?

— Мимическое выражение удовольствия, насмешки или презрения, которое они демонстрируют лицевыми мускулами.

— Удовольствия? Может быть, ему нравятся наши… атаки на его сознание?

— Нет, мне удалось разобраться в его ощущениях. Он испытывает сильнейшую боль, от такой иные из наших слуг сошли бы с ума.

— Тогда почему?.. Не хотите же вы сказать, что он испытывает презрение?

— Скорее всего, как это ни парадоксально, — Саваф даже чуть замедлил речь, чтобы подчеркнуть любопытную странность того, что он теперь знал об этом люде. — Да, он выражает именно презрение. Но я полагаю, что… к себе, к своей слабости.

— Не понимаю.

— Как мне в какой-то момент удалось выяснить, у людей некогда существовало другое племя, под названием эллины или эллинсы… Не знаю, как правильно звучит, чем-то напоминающее наших аймихо. Так вот, они любили умирать в бою, с оружием в руках, но главное — перед смертью они должны были улыбаться. В знак презрения к смерти.

— Презирая смерть, невозможно оценивать жизнь, — пробормотал Фискат. — Не понимаю. Тем более что очень уж склонными умирать они не выглядят.

— Они послали кого-то, чтобы взорваться над нашими кораблями, — вдруг шепеляво, как всегда, высказался Лодик.

Это мигом поставило обоих чегетазуров в сложное положение. Они не хотели делать замечание Лодику, чтобы он не вмешивался, потому что сами некоторым образом разболтались. Тогда Фискат чопорно заметил:

— За этого индивида из расы людов я предлагаю вам, любезный Саваф, двадцать талантов.

Между собой всякие титулы они опускают, мельком, все еще страдая остаточными болями, заметил Ростик. Очень разумно, хотя меня это не касается.

— Крупная сумма, — признался Саваф. — Больше я не получал даже за хорошо обученного ярка.

Стоп, вдруг сообразил Ростик. А ведь я мог бы сбежать за шесть талантов… Если поторговаться, удалось бы сойтись на пяти, как говорила та тетка из табиров-пилотов… И лишь тогда он действительно опомнился. Сейчас не стоило даже заикаться об этом, даже на нижних своих частотах, недоступных чегетазурам.

Тем более что этот эмоциональный всплеск Фискат почувствовал. Как бы параллельно с основным разговором, он спросил Савафа:

— Тебе не кажется, что с этим людом что-то происходит?

— Нет, обычно он так и выглядит после обследования вроде того, что мы ему устроили. А пробует восстановиться быстрее, чем обычно, потому что ему любопытно, будет ли он жив после нашего разговора.

Ха, подумал Рост, уж теперь-то я уверен, что не просто буду жив, но и что-нибудь выторгую для себя. Подчиненного, за которого дают двадцать талатов, просто так на заднем дворике не расстреливают.

И все-таки он слишком быстро попытался привести себя в норму после «обследования», которое ему на пару устроили чегетазуры. Просто грохнулся на пол как подкошенный, хотя и не выключился до конца.

А может, и выключился, хотя и продолжал почему-то думать, что немало узнал о чегетазурах и вообще о своем месте в этом мире. И в этом, как бы там ни было, заключалась его маленькая, но ощутимая победа. Впрочем, если подумать, не такая уж маленькая… Но насколько она значима, он сумеет понять и позже, когда будет чувствовать себя вне контроля чегетазуров, например, дома, под ласковыми руками Василисы.

Город, в который перевели Ростика после последнего «обследования», находился гораздо севернее Вагоса и назывался Висчен-Ца. С мрачной иронией он попробовал было называть его Венецией за полное отсутствие воды в окрестностях на многие сотни километров, но название не прижилось даже для него самого. Город был большим, по крайней мере тысяч четыреста разных существ в нем проживало, хотя основу, как обычно, составляли пурпурные, ламары и кузнечики. Правили в городе несколько очень злобных чегетазуров, создавших даже для цивилизации пурпурных впечатляющее подобие тоталитарного режима. Например, за нарушение комендантского часа можно было угодить на несколько дней в заведение, мало отличающееся от тюрьмы, а при повторном нарушении репрессии вообще были трудновообразимыми.

Вот этот режим Ростику и показался вполне подходящим для использования, он даже решил, что ему повезло. Потому что, как в каждом таком полугражданском-полувоенном лагере, почти никто никогда не задавал вопросов. Первым делом, конечно, Росту выделили комнатуху, довольно грязную, но и удобно расположенную, в здании с тремя выходами, где обитало до тысячи каких-то других губисков. Поразмыслив, Рост решил, что имеется еще и четвертый выход, через канализацию, но он был, разумеется, малоаппетитным.