Однако было бы слишком легкомысленным утверждать, что авторское намерение совсем ничего не значит. В других сферах деятельности оно значит очень много. Если мы случайно сбросим горшок с цветком с шестого этажа кому-нибудь на голову, это будет несчастный случай; если намеренно — это будет убийство. Суд очень хорошо различает разницу в таких делах. С этим непосредственно связан и вопрос ответственности. Если писатель сочинил историю, разжигающую, к примеру, расовую ненависть, может ли он снять с себя ответственность, заявив, что каковы бы ни были его намерения, дело совершенно не в них, да и вообще намерения не имеют значения? Заведомо отвергая значимость намерения и ответственности, мы низводим автора до искусной программки распознавания звуков, пишущей под диктовку из какого-то незримого источника. Разумеется, наши намерения до некоторой степени важны — просто временами бывает очень трудно сказать, в чем же они заключаются.

На практике наши ответы на вопросы читателя зависят от того, как мы оцениваем его потребности, возраст, степень зрелости и интеллектуальные способности, а также ситуацию, в которой эти вопросы были заданы. Если нам повезло и перед столом выстроилась целая очередь юных читателей, желающих получить автограф на только что купленной книге, времени на ответы у нас не так уж много. С небольшой группой хорошо подкованных студентов-филологов в университетской аудитории дело обстоит совсем иначе.

И все же когда мне зададут такой вопрос, я попытаюсь объяснить (обычно я так и делаю), что намеревался сочинить как можно лучшую историю и как можно лучше ее написать. И заодно воспользуюсь случаем поговорить о демократической природе чтения. Я скажу, что каково бы ни было мое намерение, смысл книги к нему не сводится. Он раскрывается во взаимодействии между словами, которые я расположил на странице в определенном порядке, и разумом прочитавшего их человека. Если человек в результате пришел в замешательство, лучше всего обсудить книгу с кем-то еще, кто ее прочитал, и дать смыслу естественным образом всплыть и проявиться в беседе — на демократических началах. Я готов и хочу участвовать в таких беседах, потому что я тоже прочел книгу, и если меня в процессе спросят о моих намерениях как автора, любой ответ тоже станет частью общего дискурса. Но убедить читателей, что мое прочтение не более авторитетно и окончательно, чем любое другое, бывает очень нелегко.

Возможно, я не слишком прояснил вопрос для тех, кто желал узнать о моих авторских намерениях. Зато я ввел понятие читательской реакции, а оно, на мой взгляд, куда более полезно.

В 1986 году мне повезло устроиться на работу в Вестминстерский колледж, который теперь стал составной частью Университета Оксфорд Брукс. Моим коллегой был некто Гордон Дэннис. Я очень многое от него узнал — в том числе и то, что о детских книгах можно говорить ничуть не менее интересно, чем о книгах, предназначенных исключительно для взрослых. Я горячо приветствую рост интереса к детской литературе как предмету академического изучения, даже несмотря на то, что далеко не уверен в собственной способности изъясняться академически — как о том говорится в следующем эссе.

Эта беседа, по крайней мере, частично будет посвящена детской литературе — так говорится в программе. Я с самого начала хочу подчеркнуть, что не стал бы рассматривать вопрос в академическом ключе, даже если бы мог: мне трудно сколько-нибудь долго (или хоть сколько-нибудь глубоко) думать о чем-то, что не имеет для меня практического применения. Моя способность говорить о детских книгах строго ограничена тем фактом, что я сам их пишу, так что это будут размышления человека, который сочиняет истории и анализирует, как он это делает, а не филолога, досконально изучившего предмет с академической точки зрения.

Я собирался начать с попытки объяснить, что же такое детская литература, но это оказалось не так-то легко. Мы думаем, будто понимаем, что она собой представляет, — об этом написано немало книг; можно даже стать профессором в этой области, но термин все равно останется довольно скользким. Детская литература решительно не похожа ни на какую другую.

Если взять, например, большой книжный магазин, его ассортимент можно будет разместить в торговом зале множеством разных способов. Обычно книги делятся по жанрам: хоррор, детективы, научная фантастика и так далее, но детская литература в этом смысле — не жанр.

Между тем в зале вам попадутся полки, маркированные как «женская литература», «черная литература», «гей- и лесбийская литература». Может быть, детская тоже из таких?

Увы, эта классификация тоже не годится, потому что все такие книги пишутся людьми, которые принадлежат к указанным группам, о них и для них. Все эти таблички на полках вошли в обиход по одной простой причине: люди хотели получить право говорить самим, а не только слушать. Это не «Напишите для нас еще что-нибудь!» — это «Мы пишем и хотим, чтобы нас читали!»

Но детскую литературу пишут не дети. Ее пишут, редактируют, иллюстрируют, публикуют, печатают, продают, рекламируют, критикуют, читают, преподают на всех уровнях от дошкольного до университетского, и чаще всего покупают именно взрослые. Роман, написанный ребенком, — очень редкое явление. Мы охотно принимаем ситуацию, когда ребенок успешно раскрывает свои дарования в музыке, в шахматах или в математике, потому что все эти виды деятельности основываются на распознавании абстрактных паттернов. Но литература состоит из совершенно иного вещества — из жизненного опыта. Десятилетний ребенок, написавший, к примеру, «Танец под музыку времени», «Гордость и предубеждение» или «Том и полночный сад», — это уже не вундеркинд. Это чудовище.

Я говорю сейчас о романах — не о поэзии. Стихи — по крайней мере, в той степени, в которой они представляют собой устойчивые паттерны, — более доступны юному уму: все мы неоднократно видели действительно выдающиеся стихи, написанные маленькими детьми под руководством хороших учителей (таких как Джил Пирри, автор книги «Точки соприкосновения: программа по обучению стихосложению», 1987). Правда, когда я сам учил детей, мне частенько приходило на память одно наблюдение, сделанное философом-досократиком Ионом Хиосским. Он в свое время сказал: «Удача не имеет ничего общего с умением, но приносит плоды, которые невозможно отличить от плодов умения». Я никогда не забываю, какую роль удача играет в моей собственной работе, — и было бы странно, если бы она ничего не значила в работе других. Надо просто давать детям больше возможностей поймать удачу за хвост.

Итак, детская литература — это не то же самое, что женская или черная. Но есть и еще одна существенная разница. Принадлежность к остальным упомянутым группам — дело в общем и целом постоянное: я всегда был белым гетеросексуальным мужчиной, и хотя нельзя быть на сто процентов уверенным в завтрашнем дне, могу с известной уверенностью утверждать, что таким и останусь. Но когда-то я был ребенком, и другие взрослые, занимающиеся детской литературой, — тоже. А те, кто сейчас ее читают, — дети, рано или поздно повзрослеют. Иными словами, между ними, детьми, и нами, взрослыми, нет никакой непреодолимой пропасти — равно как и между книгами для детей и для взрослых. Здесь сохраняется известного рода континуальность: нам, взрослым, должны быть интересны книги для любого возраста, потому что наш собственный жизненный опыт включает все возрасты.