Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут вот недавно праздновался юбилей одного печатника, т. Лаврикова (заведующий типографией имени т. Соколовой). Так юбилейная комиссия так и сделала. Даже больше. Кроме салфеточек и карточек еще и книженцию сварганила с застольными песенками.
Конечно, мы не хотим обидеть юбиляра. Может, он ни при чем. Может, это юбилейная комиссия расстаралась. Мы в этом не разбирались. Мы только против несправедливости идем.
Как же, помилуйте. Книженция, можно сказать, была отпечатана на лучшей бумаге. Шестнадцать страниц все-таки. Портрет опять же... А кто видел эту книженцию? Мало кто видел. Гублит даже не видел. Несправедливо. Там славные песенки есть. Может, Гублит наизусть их хочет разучить.
Пущай разучивает. И поет, ежели голос есть.
Вот, например, на цыганский мотив — «Выпьем мы за Мишу...» Там так и сказано:
(Выпьем мы за...)
Споем, друзья, про Мишу,
Мишу дорогого,
И пока не кончим,
Не нальем другого...
Или, например, на мотив «Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыплята тоже хочут жить...». Вот-с, извольте, стр. 2-я:
(Цыпленок жареный...)
...Друг Миша Лавриков,
Будь вечно жив, здоров,
Юмо́р тебя не покидай...
.............
(Оживительная пауза)
«Оживительная пауза» это, небось, — рюмочку пропустить и селедочкой закусить.
После «оживительной паузы» можно опять что-нибудь более серьезное. Например, из жизни самого юбиляра. На мотив «Лесом частым»:
(Лесом частым...)
«Красный наш директор» Миша твердо на посту,
Только вечером, изредка, сядет «на углу».
Сохрани нам провиденье еще много лет
Друга Мишу, а «Прибою» полный дай расцвет.
Ну нальемте рюмки...
Ну даст бог, «провиденье» не подкачает! И «Прибой» расцветет, и «Миша» по-прежнему будет «на углу» садиться.
Там, «на углу», юбиляр
«Алле нейне» кричал,
И ивушку выпивал,
Пока сам не закачается.
Дру адэ, адэ друм...
Эту песенку сказано петь на мотив «Собирайтесь, друзья». Однако ее можно петь и под «Цыпленок жареный». Выходит. «Бегемот» пробовал.
Есть в книжке и гражданские мотивы. Например, о «Петропечати»:
(Похоронный марш)
Упомянем сегодня и «Петропечать».
Она жила недолго.
Друг Миша помог ее погребать
И пел при этом «По Волге»...
Есть и гимн печатников:
(Гимн печатников по-немецки, со сладким кофе)
Штост ан мейстер Гутенберг лебе хурра, хох! (2 раза)
Денн эр хат ди вархейт анс пихт гебрахт...
Далее, начиная с одиннадцатой страницы, все песни идут на немецком языке. Туго разбираясь в нем, «Бегемот» не рискует перепечатывать. Нам, знаете, до юбиляра далеко. Зато он бойко говорит по-немецки. Про него так и сказано на стр. 3:
...Каждый вечер в «Штамлокале» «байриш бир» он пил,
С немцами он по-немецки всегда говорил.
Эту песенку велено петь на мотив «Лесом частым». Но как ее ни пой — все скверно получается.
Одно хорошо. Это то, что юбиляр работает в полиграфическом производстве. А нуте-ка, работал бы он у химиков или, тьфу-тьфу, по артиллерийскому направлению? Ведь юбилейная комиссия в одночасье весь Ленинград ухлопала бы салютами по поводу его юбилея... Все же под рукой — пушки, снаряды. Стреляй — не хочу. Страшно, знаете, подумать.
В этом отношении еще поперло Ленинграду.
А так все остальное — отлично и симпатично. Дела идут, контора пишет и полиграфическое производство улучшается.
Нервные люди
Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то, что драка, а цельный бой. На углу Глазовой и Боровой.
Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали.
Главная причина — народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерется грубо, как в тумане.
Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастет.
А приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это время разжигает примус. Чай пьет и компрессы ставит.
Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались совсем, не разжигается.
Она думает:
«С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли, провались совсем?»
И берет она в левую руку ежик и хочет чистить.
Хочет она чистить, берет в левую руку ежик, а другая жиличка, Дарья Петровна Кобылина, — чей ежик, посмотрела, чего взято, и отвечает:
— Ежик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.
Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:
— Пожалуйста, — отвечает, — подавитесь, Дарья Петровна, своим ежиком. Мне, — говорит, — до вашего ежика дотронуться противно, не то что его в руку взять.
Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина.
Стали они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск.
Муж, Иван Степанович Кобылин, чей ежик, на шум является. Здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.
Так является этот Иван Степаныч и говорит:
— Я, — говорит, — ну ровно слон работаю за тридцать два рубли с копейками в кооперации, улыбаюсь, — говорит, — покупателям и колбасу им отвешиваю, и из этого, — говорит, — на трудовые гроши ежики себе покупаю, и нипочем, то есть, не разрешу постороннему чужому персоналу этими ежиками воспользоваться.
Тут снова шум и дискуссия поднялись вокруг ежика. Все жильцы, конечно, поднаперли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.
— Что это, — говорит, — за шум, а драки нету?
Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось.
А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь, например, одного по харе смазать — троих кроешь. И, конечное дело, на все натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду — с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности.
А инвалид, чертова перечница, несмотря на это, в самую гущу вперся. Иван Степаныч, чей ежик, кричит ему:
— Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.
Гаврилыч говорит:
— Пущай, — говорит, — нога пропадает! А только, — говорит, — не могу я тепереча уйти. Мне, — говорит, —