— Ошибаешься. Твоя голова уже забита. Учителя пытаются ее очистить.

Этот разговор состоялся у меня в одном техническом лицее в окрестностях Лиона. Чтобы добраться до него, мне пришлось пересечь по man's land[48], застроенную всевозможными складами, на которой мне не встретилось ни единой живой души. Десять минут ходьбы меж глухих стен, среди бетонных коробок с крышей из асбестоцемента — вот такая милая утренняя прогулка предлагалась ученикам, живущим в округе.

0 чем мы говорили в тот день? Конечно, о чтении, еще о письме, о том, как приходят на ум писателям разные истории, о том, что значит слово «стиль», о понятии персонажа и о понятии личности, и, как следствие, о боваризме[49], о том, как опасно слишком долго ему предаваться после прочтения романа (или просмотра фильма), о реальности и вымысле, о том, как в телевизионных реалити-шоу одно подменяется другим, о разных вещах, которые становятся интересными для любого школьника, как только он начинает относиться к ним всерьез… И еще мы говорили о более отвлеченных вещах, например об их отношении к культуре. Само собой разумеется, что они в первый раз видели живого писателя, что никто из них ни разу не был в театре и что лишь немногие побывали в Лионе. Когда я спросил у них почему, ответ не заставил себя ждать: «Ну да, еще ехать туда, чтобы на тебя все эти „буффоны“ смотрели как на дерьмо!»

В сущности, миропорядок сохранен: город боится их, они боятся реакции города… Как и многие представители их поколения, все они — и мальчики, и девочки — такие высокие, что можно подумать, будто они росли между складских стен и тянулись к солнышку. Некоторые одеты по моде — по их моде, как им кажется, но на самом деле по моде универсальной, — и все говорят с этой рэперской интонацией, которая прилипает даже к самым продвинутым «буффонам» из тех самых центральных районов, куда эти ребята не осмеливались сунуться.

Наконец речь зашла об их учебе.

Тут-то и проклюнулся местный Максимилиан. (Да, я решил наделить этим прекрасным, величественным именем всех двоечников этой книги — как из предместий, так и шикарных кварталов.)

— Учителя забивают нам голову всякой дурью, мсье!

Очевидно, это был главный двоечник класса. (Можно много рассуждать об этом «очевидно», но двоечника в классе узнаёшь сразу — это факт. Везде, куда меня приглашали: в престижных учебных заведениях, технических лицеях или провинциальных коллежах, — Максимилианов легко узнать по напряженному вниманию и нарочито приветливому взгляду, с которыми обращается к ним учитель, стоит им только заговорить, по преждевременному смеху одноклассников, по еще чему-то такому — не знаю чему — особому в их голосе, по извинительному тону и неуверенной горячности. Когда же они молчат — а Максимилианы часто молчат, — я узнаю их по беспокойному или враждебному молчанию, которое так отличается от внимательного молчания ученика, набирающегося ума. Двоечник постоянно колеблется между извинениями за то, что он есть, и желанием быть вопреки всему — найти свое место, заставить других его принять, пусть даже насильственно, ведь насилие — это его антидепрессант.)

— Как это — учителя забивают вам голову всякой дурью?

— Забивают, и всё тут! Всякой никому не нужной дурью!

— Ну, например, что это за никому не нужная дурь?

— Да всё, ваще! Эти… предметы! Это ведь не жизнь!

— Как тебя зовут?

— Максимилиан.

— Ну так вот, ты, Максимилиан, неправ. Учителя не забивают тебе голову, а пытаются ее очистить. Потому что твоя голова и так забита.

— Забита? Голова?

— Что это у тебя на ногах?

— На ногах? Мои N, мсье! (Здесь следует название торговой марки.)

— Что-что?

— Мои N, это мои N!

— А что это такое — твои N?

— Как это — что такое? Это мои N!

— Я спрашиваю, что это за предмет, предмет назови.

— Это N!

Я вовсе не хотел унижать Максимилиана, а потому обратился с тем же вопросом к остальным:

— Скажите, что это у Максимилиана на ногах?

Все начали переглядываться, храня смущенное молчание; к этому времени мы провели вместе уже добрый час, беседовали, размышляли вместе, шутили, много смеялись, им очень хотелось бы мне помочь, но ничего не поделаешь — Максимилиан был прав:

— Это его N, мсье.

— Ладно, я понял, да, это N, ну а предмет-то какой? Предмет?

Тишина.

Вдруг девичий голос:

— Ах, предмет? Так это кроссовки!

— Так. А понятие более общее, чем «кроссовки»? Ну, как мы называем такие предметы? Ты могла бы сказать?

— О… обувь?

— Ну вот, правильно, это обувь, кроссовки, шузы, лапти, боты, башмаки, чеботы — все, что хотите, только не N! N — это фирма, торговая марка, а марка — это не вещь, не предмет!

Вопрос учительницы:

— Эта вещь нужна для ходьбы, а марка для чего нужна?

Из глубины класса взмывает осветительная ракета:

— Чтобы все усрались!

Всеобщее веселье.

Учительница:

— Чтобы выделиться, да.

Показывая на свитер другого мальчика, учительница задает новый вопрос:

— А на тебе, Самир, что это надето?

Немедленно раздается тот же ответ:

— Это мой L, мадам!

Я изображаю на лице последнюю стадию агонии, как будто Самир только что отравил меня и я умираю на глазах школяров, и тут раздается чей-то веселый голос:

— Нет-нет, это свитер! Не умирайте, мсье, не надо, это свитер! L — это свитер!

Я воскрес.

— Правильно, это его свитер, и, хотя «свитер» — слово английского происхождения, все равно это лучше, чем фирма! Моя матушка сказала бы «водолазка», а бабушка — «фуфайка», старое слово, фуфайка, но все же лучше, чем марка, потому что — слышишь, Максимилиан? — это марки забивают вам головы, а не учителя! Фирмы, марки — вот что у вас в голове: мои N, мой L, моя Т, мой X, мои Y! Они забивают вам голову, отнимают ваши деньги и ваше тело тоже — это как униформа, вы становитесь живой рекламой, будто манекены в магазине!

И тут я рассказываю им, что в моем детстве было такое явление — «человек-реклама», живой бутерброд, и я даже помню одного такого: пожилой дяденька стоял на тротуаре напротив нашего дома, зажатый между двумя рекламными щитами, расхваливавшими какую-то марку горчицы.