В глазах артистки стояли слезы размером с те бриллианты, что украшали ее шею. Она приблизилась и крепко поцеловала Звонарева в губы, но в поцелуе не было ничего плотского. Это был поцелуй благодарности, и Звонарев оценил его и принял естественно, как признание коллеги по ремеслу. Все вокруг размягченно улыбались, и только Джон с недоумением озирался. Неужели эти сытые, развращенные люди, накачавшиеся алкоголем и наговорившие друг другу всевозможных глупостей, могли получать удовольствие от этих мучительных песен, вполне достойных породившей их мучительной нации?

Несколько человек во главе с Коралловым стали упрашивать Звонарева исполнить на бис песню о «гнедых». В этот раз тот долго отказывался. Наконец с пронзающей душу и какой-то нечеловеческой мукой он поведал историю о продажной женщине, которую все бросили в неприглядной старости, кроме пары жалких кляч, годных лишь на то, чтобы доставить уже никому не нужное тело своей хозяйки на кладбище. Этот романс, по-видимому, особенно любимый русскими, возмутил Половинкина страшно! Возмутил даже не сам романс, но то, с каким наслаждением его слушали, как горели обычно холодные глаза Барского, как сладко, навзрыд рыдала Перуанская, и даже Марлен Кораллов смахнул со своего мощного носа мутную слезу.

— Спасибо, голубчик! — совсем низким от плача голосом сказала Перуанская, вытирая красное лицо рукавом платья и царапая щеки перстнями с бриллиантами. — Отворил старухе слезы, благодать Божью! Ты не артист! Ты — бог! Молодой бог!

В волнении прогуливаясь по коридору, Джон заметил в одной из комнат девушку в ситцевом платье с белым передником, которая убирала с подоконника грязные стаканы и тарелки. У нее было, как и у Джона, картинно-славянское лицо — круглое, но не полное, а нежно очерченное, с крупными бледными веснушками и глубоко посаженными серыми глазками, смотревшими на бардак, оставленный гостями, сурово, с негодованием.

— Здравствуйте! — сказала она, увидев Джона, и мило улыбнулась. — Вы заблудились? В этой квартире легко заблудиться.

— Нет-нет! — смущенно пробормотал Джон.

— Поспешите в зал — сейчас будет представление Сида.

В гостиной Половинкин спросил Барского о девушке. Лев Сергеевич насупился.

— Варя Рожицына, горничная Дорофеевых. Сирота, учится в медицинском институте и подрабатывает медсестрой, а теперь вот горничной. Сидор соблазнил ее и живет с ней, как с наложницей.

Между тем в гостиной происходили изменения. Часть комнаты была освобождена от публики. Появились картонные декорации в виде грубо размалеванных деревьев почему-то оранжевого цвета. На пол лег ярко-зеленый палас с высоким ворсом. Четверо парней в рабочих спецовках установили прозрачный надувной бассейн и до краев заполнили его водой, полукругом расставили стулья для почетных гостей. На них уже восседали Перуанская с мужем, Звонарев, Сорняков и неизвестно откуда возникший Палисадов. Барского с Джоном настойчиво пригласили сесть рядом. Остальные стояли позади, хихикая и перемигиваясь.

Раздался звук пастушьего рожка, и представление началось. На фоне оранжевых деревьев появился блудливо ухмыляющийся Дорофеев. Он шутовски поклонился публике и торжественно произнес:

— Дамы и господа! В постановке этой пьесы мне отказали пять самых радикальных нонконформистских театральных студий, не говоря уже о замшелых советских театрах. Главный режиссер одного из них, прочитав эту пьесу, послал ее в КГБ.

— Откуда он знает? — ядовито шепнул Барский. — Сам режиссер ему рассказал?

— Не сомневаюсь, — продолжал Дорофеев, — что в зале сейчас находится не один работник этой славной организации! Ну что ж! Покажем им, что мы их не боимся! Аплодисменты работникам КГБ!

Публика заволновалась. Раздались нестройные хлопки. Кто-то закашлял и сдавленно засмеялся.

— Ловко! — сказал Барский. — Теперь все будут подозревать друг друга, и никто не посмеет критиковать пьесу.

— Пантомима называется «Бедная Лиза», — объявил Сидор, насладившись произведенным впечатлением. — Это нож в задницу Великой Русской Литературе, грязной содержанке тоталитарных режимов! Она частенько наставляла рога своим паханам с щеголями из либеральной фронды, но всегда возвращалась, ложилась под своих усатых любовников и стонала так, что похрустывали косточки. С этой грязной сучкой пора разобраться! Пора сорвать с нее красно-коричневые панталоны и отодрать у всех на виду! Надеюсь, дамы и господа, вы понимаете, что я имел в виду под словом нож.

— Ну вот, — проворчал Барский, — уже все рассказал.

Сид засвистел, затопал, заулюлюкал по-индейски.

Из-за портьеры вышел молодой господин в белых рейтузах и черном смокинге. Танцевальным шагом он прогуливался вдоль картонных деревьев с плутоватым выражением лица. Вдруг он отдернул портьеру, и зрителям открылось: девушка в прозрачном сарафане сексуально извивалась в мускулистых руках ряженого мужика с приклеенной рыжей бородой, по пояс голого, в казачьих шароварах с лампасами и начищенных до блеска кирзовых сапогах. Плечи и спину мужика украшали срамные наколки. Мужик не замечал господина в смокинге, зато девушка из-за плеча любовника строила ему глазки, одновременно все яростней извиваясь в любовных объятиях. Из невидимых динамиков полилась нежная мелодия из оперы Глюка «Орфей и Эвридика». Наконец, оторвавшись от девушки, мужик с бородой зашатался, свирепо завращал глазищами, изображая мертвецки пьяного, и рухнул вместе с портьерой на пол, с треском ее оборвав, закутался в портьеру с головой и громко захрапел.

— Что это означает? — спросил Джон.

— Вам же сказали, — зевая, ответил Лев Сергеевич. — Русская литература в объятиях тоталитаризма. Но при чем тут Карамзин? За такие грубые аллегории выгоняют из ГИТИСа с первого курса.

Но Джон был не согласен с Барским. То, что происходило на сцене, одновременно и отталкивало, и притягивало его. Он не мог оторвать глаз от обворожительной девушки, невинная сексуальность которой подчеркивалась пошлостью мужских образов. Джону пришла в голову нескромная мысль, что разврат притягателен именно для чистых душ. Опытный развратник не может по-настоящему воспринимать разврат, он устал от него, как Барский. Джон искоса взглянул на сидевших рядом Звонарева и Перуанскую. Дульцинея хмурилась, зато в глазах Звонарева Половинкин заметил то же, что чувствовал сам. Это немного успокоило его.

Освободившись от любовника, девушка в сарафане по-балетному побежала в объятия господина в смокинге. Вместо тоскующей мелодии Глюка раздался оглушительный марш «Прощание славянки». Под бравурные звуки господин стал прохаживаться с девушкой под руку, кокетливо трогая ее за тесемки сарафана и развязывая их одну за другой, так что в конце концов сарафан сполз, обнажая прелестные грудь и плечи.

— Недурной стриптиз! — оценил Барский.

Но тут зашевелилась упавшая портьера, и из-под нее выбрался мужик. В руке у него был картонный топор, на лице сияла зверская улыбка. Девушка в страхе оттолкнула господина, и сарафан упал к ее ногам, полностью открыв нагое тело. Несколько секунд мужик и господин, а также зрители любовались красавицей.