Я не понимал, что это за писатели. Казалось бы, по всей стране не наберется полсотни стоящих того, чтоб их читать, а вот поди ж ты – здесь они нашлись, все пятьдесят, и все писали по заданию правительства. Я видел даже того писателя, который выпустил книгу, но в нем не было ничего примечательного ни по виду, ни по разговору. Впрочем, он был довольно остроумен, как и остальные сорок девять писателей. В жизни не встречал таких остроумцев. Они непрерывно болтали о книгах и пьесах, и не было на свете такого произведения, по поводу которого у них не нашлось бы какого-нибудь тонкого замечания.

– Если выварить Шекспира, что от него останется? – говорил кто-нибудь из них. – Плагиатор, эскапист, безыдейный халтурщик.

Они переходили от одного писателя к другому и прорабатывали их так, что от них только пух летел.

А я, бывало, гляжу на них и силюсь себе представить, что это за люди, откуда они берутся, но ответа на свой вопрос я так и не нашел.

Эти люди были самыми большими патриотами во всей армии, во всяком случае, никто так не рвался сделать из японцев рагу, а из немцев – кислую капусту. Большинство из них пробыло в нашей воинской части не меньше двух лет, и некоторые совсем обжились и состарились здесь. Жили они на своих дачах, по утрам приезжали в Нью-Йорк на машинах, а к вечеру возвращались обратно. Никто из них не выполнял казарменного распорядка, как это приходилось нам грешным, ибо у них было достаточно нашивок, чтобы освободить их от всяких докучных обязанностей. Иногда они «работали дома», а это значило, что неделю-другую вы их совсем не увидите.

Их воинские обязанности, которые они выполняли весьма торжественно, заключались в сочинении «тематических разработок» и «сценариев» для короткометражных учебных фильмов. Поначалу эти фильмы посвящались специальным проблемам – например, как стрелять из винтовки и содержать ее в чистоте, – но вскоре, когда этот материал истощился, сценаристы перешли к более увлекательным сторонам солдатской жизни. Они показывали, как убить человека голыми руками или как, не дрогнув, встретить смерть. Сами они достигли больших успехов по обеим линиям: были преисполнены жаждой убийства и ненавистью к маленьким, грязным, желтопузым япошкам и к трусливой немчуре и полны поразительной, сверхчеловеческой храбрости перед лицом смерти. Но по вечерам они всегда спешили на дачу и, в то время как другие уезжали за океан сражаться, все еще пописывали сценарии для фильмов, обучающих этих других так же геройски встречать смерть, как встретил бы ее и сам автор сценария.

Они были недовольны, если немца или немку, японца или японку считали человеком. Случись кому-нибудь спросить весьма невинно, когда же они собираются ехать за океан громить неприятеля, они отвечали обычно, что годами стремятся к этому, но военный врач нашей части ничего и слышать не хочет из-за их гипертонии, желудка или ушей. Или они говорили, что командир части вечно с ними борется, чтобы не отпускать их от пишущих машинок, так как он считает такую работу в сотни раз важнее для победы, чем если бы они взялись за винтовки. А то и сами они утверждали, что их произведения больше значат для истребления врага, чем действия целой дивизии.

Смотреть все эти фильмы было для нас обязательно, даже если их снимали тут же, в военном городке, под самым носом; но только одни авторы уходили из кинозала удовлетворенные и взволнованные. Остальные чувствовали себя смущенно и неловко от всей этой бравады на экране, а иногда просто дурно делалось от наглядных уроков, как выдавливать людям глаза, бить ногами в лицо или в пах, ломать им шеи, спины, руки; или как проткнуть человека насквозь штыком, а потом как ни в чем не бывало обернуться как раз вовремя, чтобы спасти жизнь насмерть перепуганному товарищу, которого едва не придушил огромный толстый немец; мгновенно переломить немцу спину, повернуться к дружку, принять его в свои защитные объятия и сказать:

– Вот видишь, Сэм, тут нет ничего страшного, а делаем мы это во имя свободы говорить что нам нравится, делать что нам нравится и идти куда нравится. Закурим?

Никого, кроме самих авторов, эта ерунда не убеждала, и все равно, каких бы храбрецов нам ни показывали на экране, ребята, которым рано или поздно предстояло отправиться за океан, от души жалели бедных неприятельских солдат, которым то и дело вырывали глаза или сворачивали шею. Такие фильмы приносят только вред. Если от людей действительно требовать, чтобы они делали подобные вещи, то люди могут призадуматься: а нет ли других способов выиграть войну? Может быть, любителям сражений следует договориться о более гуманных средствах. А если уж все зашло так далеко, что обе стороны не в состоянии пресечь все эти зверства, может, быть, им следует совсем прекратить военные действия и просто кинуть жребий.

Признаться, труды наших писателей только подняли врага в моих глазах. Я поймал себя на том, что уже не думаю о враге за океаном. Зато на самих писателей стал смотреть, как на врага настоящего – как на серьезную опасность, от которой не так легко будет избавиться и после войны. Не знаю, кто вообще выигрывает войны, но думаю, что это такие люди, как Виктор Тоска, который, наверно, мечтает не только об ордене Пурпурного Сердца; или Джо Фоксхол, который ненавидит все, связанное с войной и армией; или Гарри Кук, которому нужно побыть одному, чтобы решить, как жизнь прожить, не старясь, а он хочет уснуть, чтобы никогда не проснуться; или миллионы других ребят, мне совсем незнакомых, которых захватила военная машина, – и они либо будут убиты, либо, если им повезет, вернутся домой искалеченные, полуживые. Если кинофильмы могут выигрывать войны, они с таким же успехом могли бы их предотвращать. У них было целых двадцать лет, – чтобы предотвратить эту войну. Но нет, побуждать людей вступать в армию и вести войну – вот какая задача ставится перед ними, – или, может быть, я ошибаюсь? Я знаю одно; мне прислали повестку, как и всем другим, кого я видел в армии. Случилось национальное бедствие – это так, но я не помню, чтобы я чем-нибудь помог его вызвать, и никто ко мне не обращался за помощью, чтобы вовремя предотвратить его. И отца моего тоже никто не спрашивал.

И нужно же было, чтобы назавтра после ужина с отцом меня отправили в командировку, – но так уж ведется в армии. Только вы привыкнете ко всей этой дребедени, с которой приходится мириться в армии, в одном месте, как вас возьмут и отошлют в другое. Нужны вы там, на новом месте, вероятно, ничуть не больше, чем на прежнем, но все ужасно озабочены, чтоб вы явились туда вовремя.

Я сказал отцу, чтобы он оставался в Нью-Йорке и изучил рестораны, как просил его Лу, но он ответил, что изучит их там, куда я еду. Я ему говорю – там нет хороших ресторанов, а он тогда спрашивает:

– Куда же ты едешь?

– В Огайо.

– По части ресторанов это один из лучших штатов в Америке, – возразил мне отец, и я понял, что он решил ехать со мной, куда бы ни пришлось.

Поезд уходил только в десять вечера, так что мы с отцом уложили вещи и пошли погулять. Когда мы вернулись, на моем вещевом мешке лежало письмо, адресованное «Людям всего мира». Я вскрыл конверт, и вот что я прочел: