Прокурор!..

В ход пошел инструментальный проигрыш. Воспользовавшись паузой, подтанцовщицы-бэк-вокалистки ринулись в невидимую для Попова с Добрыниным кабинку. Откуда они скоро вернулись, почти на руках неся неубедительно упирающегося господина. Был он юно-средних лет, среднего ростика, при костюмчике-троечке и при минимальном количестве вышеупомянутого хайра. Господинчик – видимо, тот самый Вован Офигенович – пристроился к вокалисту. Не теряя темпа, Вован с Юриком попытались на пару исполнить синтез джиги, лезгинки и канкана.

В кабинках зааплодировали.

В это время в помещении нарисовались оживленно о чем-то болтающие Пафнутий с Муромским. Сервисмен мановением руки указал Илье место дислокации друзей и ретировался. Илья, не обращая внимания на происходящее возле эстрады, прошагал в кабинку. Рухнул в свободное креслице и без никчемных церемоний опрокинул в рот одну за другой стопки приятелей. Потом скушал ложку креветочного салата и поинтересовался:

– Что за балаган, парни, зачем не пьем?

– Сиди не мельтеши, – отозвался Никита и практически на ощупь разлил по новой.

– Алло, камрады! – Илья помахал ладонью у них перед глазами. – Вы что, остекленели? Я тут, между прочим, с Пафнутием познакомился…

– Да тихо ты! Цыц, боец! – Никита пододвинул к нему блюдо с овощами. – На, углеводами пока побалуйся. Не видишь, культурный процесс идет?

Парочка Эдипянц – Пубертаткин тем временем прекратила пляску и продолжила песню на два голоса:

…Тут перчила встал со стула,

Вилкой фраера пырнул он,

И три раза провернул он

Вилку впрок.

Ну конечно, повязали,

В Старой Хате прописали;

И теперь он ждет в централе

Новый срок.

Мать-старушка на свиданье,

С многолетним опозданьем,

Признается под рыданье

Двух сердец

В том, что прокурор покойный

Был супруг ее законный,

А перчиле хоть какой, но

Был отец!

В стольном граде Клязьмограде

Круто перченные дяди —

Ран зализыванья ради —

Прут сюда,

Чтобы в думках зря не греться,

Чтобы здесь отмякнуть сердцем…

Пусть нас жизнь осудит, перцы, —

Без суда!.. Да?

Завершив музицировать, певцы, трогательно поддерживая друг друга за плечи, начали исполнять поклон. Это было зрелище! По сравнению с их движениями корабли, которые лавировали-лавировали да не вылавировали, могли бы считаться эталоном маневренности.

Илья оторвался от тушеных овощей и с сожалением изрек:

– Вот же блудливому оралу никто в рыло не дал!

– Не стреляй в караокиста, он базлает как умеет! – отмахнулся Алексей. – Эх, ребята, с кем только не приходится контактировать… Придется и с этими.

– Будем раскручивать новых звезд шансона? – Муромский сделал вид, что закатывает рукава. – Постановка голоса методом тыка? Хореография в стиле Броуна? Погодите, что-то я не догоняю… Если глумление над музыкой мы им простили, то за что калечить-то? Разве эти типусы кто-то из наших фигурантов?

– Верная догадка. Опять звери ловцов нашли, – резюмировал Попов.

– Вот-вот, – устало поддержал Никита. – Ловцам уж давно конгруэнтно, а звери бегут и бегут. Илья, у тебя есть желание познакомиться с менеджерами новой формации Эдипянцем и Пубертаткиным? С наследниками негоцианта Гендерного Эф Эм.

– С кем, с кем?.. Ах, с этими! С «Луча»? Да ну… И вообще, мужики, бросайте это грязное дело. Ночь в разгаре, а мы ни разу не отдохнули. История нам этого не простит. Слышь сюда, разговорился я с Пафнутием – мировой парняга, между прочим, – так он мне растолковал тутошний принцип подбора исполнителей. Петь может кто угодно, что угодно и сколько заблагорассудится. Даром что у лабухов репертуар покруче любого караоке. Вот я и подумал, а что, если и мне… на халяву-то? – Он просительно посмотрел на друзей. – Попа, прости подлеца, ну пробило меня нынче на лирику.

Никита с Алексеем понимающе перемигнулись. Алексей поднял стопку:

– Ну и вперед! За тебя, золотое хайло Руссии. Не подведешь?

– Да чтоб я сдох! – Илья бухнул себя кулаком в грудь. – Пафнутий сейчас гитару принесет. Ему, кстати, тоже Жеглов по кайфу. Он мне даже напомнил одну песенку… про меня.

Сервисмен словно подслушивал – вмиг нарисовался.

Почти одновременно с Пафнутием возле их столика возникла давешняя барменша со своим транспортным средством. И если Добрынин и Попов, героически стиснув зубы, умудрились проявить сверхчеловеческую усидчивость, то неподготовленный Муромский судорожно привстал и заслонил рукой глаза как от яркого света. Другая рука вслепую набрела на штоф и напрямую потащила его к «золотому хайлу». Содержимое ухнуло в молодецкую глотку, да так, что кадык и не дернулся.

Илья осанисто крякнул, тряхнул башкой и обратился к чаровнице:

– Мадемуазель, будь у меня такие ноги…

– …Я ходил бы на руках, – хором подхватили присутствующие.

– Да вы, да мне, да я… Ну щас точно спою!

Он эротично обнял гитару и с высоко поднятой головой зашагал к лабухам. После недолгого совещания подступил к микрофону; взяв пристрелочный аккорд, объявил:

– Песня Глеба Жеглова из сказочного цикла!

И запел, состроив зверское лицо: «В заповедных и дремучих страшных Муромских лесах всяка нечисть ходит тучей и в проезжих сеет страх…»

На рефрене «Страшно, аж жуть!» в аккомпанемент включилась пронзительно запищавшая флейта. За нею подтянулись и остальные инструменты.

После третьего или четвертого куплета рефрен подхватили благодарные слушатели. А когда наконец песня окончилась, все натурально «взревели как ведмеди», требуя выступления на бис. Исполнитель без жеманства прохрипел следующую жегловскую вещь. Затем, призывно помахав сидящим друзьям, объявил публике:

– Позвольте продолжить, так сказать, with a little help from my friends![5]

Друзья в маленькой помощи не отказали. Совместными усилиями трио окончательно завело зал. Колыхая административным бюстом, на шум выскочила дама из приемной и заняла место в первом ряду.

Напоследок расшалившийся певческий коллектив выдал «Бандьеру россу». С поднятыми кулаками они промаршировали до своего столика, энергично скандируя:

– Но пасаран! Пасаран – но!

Едва приятели успели промочить глотки, как к ним прибежали истосковавшиеся по ловцам звери. Эдипянц во главе с Пубертаткиным. Или наоборот, Пубертаткин с головой в Эдипянце. Оба-два были в том состоянии, когда любые усилия по отчленению одного от другого совершенно напрасны, а членораздельность речи каждого стремится к нулю. Правильнее говоря, к хаосу.