Чего только не наложили на тарелку бедной курочке! Она ещё и яйца не начала нести, а её уже понесли на стол, ей на горе, нам на радость. И для Карин слово матери — закон, сколько бы она ни извлекала умиротворяющих звуков для смягчения матери. Мать тверда, как дерево, но и дочь крепкий орешек; скорее мир бы раскололся, если бы кто-то поднял руку на стиль одежды. В основу Карин Френцель заложен, вернее — выжжен в ней, узор, факелы зажжены у посадочной полосы, и на неё нацелился совершить посадку целый пчелиный рой. Он гудит. Что-то сегодня не так, как всегда. Что-то хочет прийти; натянутые разговоры, вылетающие из людей как заведённые, кажется, вдруг становятся настоящими, живыми. И почему так жарко? Карин Френцель срывает с себя парчовый передник и бросает рядом с собой на скамью. Приливы жара? Мать предлагает отворить окно и затворить тело или растворить тело и запереть окно, что-нибудь одно. Эта дочь — желанное дитя, и я постараюсь задевать её впредь лишь слегка или вовсе не трогать. Карин смущённо и лишь для виду изучает меню, которое лежит тут в качестве посевного материала для всхода разговоров. Чтобы людям спастись от лютости природы, поскольку они без перерыва гребут себе природные продукты. Природа ведь не станет присваивать чужое! Маленькие, вёрткие ворота рта бесперебойно пропускают (мать у нас сегодня за вратаря, то есть за привратника) эти ловкие мясные мячики, тот или другой мать достаёт, вытаскивает и кладёт на край тарелки, курочка сдохла от старости, ругает старая женщина бедную животину и всё, что воспитано с трудом. Есть религия, которая представляет людям их собственную жизнь как направленную против них и сверху ещё кидает отвратительно приготовленный труп их казнённого бога, как веточку петрушки или засахаренный фрукт на трясущийся пудинг наших суставов, если мы, наконец, сподобимся собственного явления, которое, клубясь и кипя, противоестественная субстанция, крутит свои пируэты на спектакле еды. Всё это было бы хорошо, не будь оно совершенно лишним.

Ничто не ограничивает время стареющих так, как еда. За окнами смеркается, стекло звенит. Смелым шагом, а затем одним прыжком в комнату вторгается нечто, что замечает только Карин Френцель, самая обособленная из всех. Она одна знает: вид возникает только на виду, и вот она уставилась в стенку, волосы встали дыбом: сквозь стену проломилась толпа, да к тому же сломя головы. Куда ни глянь — туристы, которые к этому раннему вечернему часу демонстрировали уже все стадии пропитки и напитанности; если их отжать, они без боя предъявят все свои впечатления, эти негативные оттиски их подошв, которые уже миллионократно были отлиты или спрыснуты, нечто, что при ходьбе всегда прибывает заново, вода, которая, вылитая в ванну, превращается в кислоту, в которой тела ещё немного пофантазируют, а потом растворяются в чистых словах, не оставляя никаких загадок. Ибо телевидение нам уже тысячу раз их объяснило. Хохот подпрыгивает до оленьих рогов. Загорается что-то новое, пламя разбегается всё быстрее — и оно хочет всё того же: пожирать, — к этим венчающим былую жизнь коронам, которые мы в состоянии воспринимать уже только как предметы. Но разве в них всё ещё не заключена жизнь? Что-то скребётся, наподобие муравьев, под роговыми чашами голов. И почему только госпожа Френцель, Карин, замечает это? Лёгкий сквозняк дует сегодня через обеденный зал целый вечер, загоняет отбросы в угол, добро в удобрение; даже для желчных и желудочных больных диетический продукт, произведённый в собственном хозяйстве, конёк этого заведения, звякает в мисках, как будто он был заморожен в строго запрещённой плёночке генетически изменённого растительного жира. Как ни могущественна природа, а что-то в ней не так, её легко подделать, при этом я имею в виду не пресловутый «шоколад из крови», эту плаценту Объединённой Европы, или йогурт на щитовках, нет, природа и без этого прикрывает собой всё. Но теперь мы видим всё, что она погребла под собой: абажур из холодных пластинок, который подпирает её снизу, ибо и она носит клёвую юбку, такую же, как на Карин сейчас. Неужто кто-то оставил открытым окно, что так дует? Это даже не сквозняк — то, что здесь веет и подстрекает пламя всё к новым упражнениям в рамках его фитнес-тренировки. Уже распятый беспокойно дёргается на своём силовом тренажёре, но не потому, что он хочет сойти с него, нет, он требует, чтобы им любовались и молились на него. Этот домашний тренажёр есть у нас у всех, поскольку мы все явились сюда из голых, подбритых утроб женщин и брошены в лоно австр. великой церкви, где Он её возжёг, однако после этого задёрнул занавески, чтобы наш дух сожрали не весь, а только малую его часть. После этого Бог подсел к нашей беседе и забрал у нас всё остальное. Он повернул дело так, будто мы вручили ему себя добровольно. Но ведь Он нас похитил! Но мы этого не замечаем, потому что Он каждый день творит перед нами чудеса природы, время начала представления вы узнаете из программок, которые прилагаются!

Солёные палочки с шорохом выезжают из упаковки, а картинка из телевизора, и Карин вздрагивает: неужто у неё слуховые галлюцинации? Шорох целлофана, вылезающие палочки, чудовищный диктор, который привёл свою коллегу, потому что одному страшно при таких новостях; звук такой, будто перегоняют лес по реке, стволы с грохотом бьются друг о друга, толкаются, давятся, лишь бы поскорее попасть в мейнстрим и получить зелёный свет. Потом они снесут всё на своём водном пути. Всё это слишком громко и слишком внезапно врывается в слух Карин, который она немедленно укутала, как алтарь, великопостным покрывалом рук. Мать бросает в соседний столик вопросы, на которые немедленно ответит диктор новостей. Со светлостью её дочери сегодня не поговоришь. Она пугается даже собственной тарелки, поскольку на ней действительно чёрные пятна, да-да, это поджаренные грибы и подгорелые овощи. Люди едят и едят, они так же рассеянно хапают такие утешительные объяснения, как обнимают своего партнёра. Они не чувствуют, что внутри он ледяной и никакие ласки не в состоянии его воспламенить. Ткк, эту тарелку, должно быть, надо просто обтереть, мать усердно над этим работает, только что не надела для этого спецодежду. Она энергично придавливает хлеб вилами к пастбищу. Телевизор открывает свой заговорщицки подмигивающий циклопический глаз на реалити-шоу. Мёртвые африканцы отбрасывают свои копыта, мёртвые австрийцы бьются о направляющие бортики на дороге. Взрывается поток света, дыхание учащается. Все головы поворачиваются к этой глыбе информации, которая брошена в огород каждого зрителя, хрясь! — они опоздали попасть в него. Где тут зубочистки? Тихие огороды, высокие заборы, спи-спи в снегу, свора собак уже в пути, так много было попыток отучить их от человечины, но уж больно она им по вкусу. Они ведь из-за частого потребления добрались до воронки, через которую постоянно протекает добавка, всё новая и новая пища. Любителям поесть подешевле приходится долго идти, чтобы иметь возможность предъявить свои потребительские свидетельства, на которых со вздохом подтверждается кончина целого животного или растительного мира, так, зато нам теперь есть что впитать, откройте рот, закройте глаза.

Карин Френцель поднимается, будто хочет сказать остроумную речь, но она хочет предъявить только свою тишину, потому что иначе её не замечают; женщина даже приставляет к губам палец. Зато снаружи кто-то крикнул. Он или она или что-то крикнуло с таким треском, будто разорвали пополам огромный платок, но как можно дать знать этим едокам, что лучше бы им было прислушаться к беззвучному. Ибо этот зов посреди шума был, на самом деле, противоположностью звука, это была тишь. Но что-то хочет войти! И у Карин такое чувство, что она должна проторить ему путь (так думала и Рези фон Консервенройт, которая питалась одними облатками. Однако всё остальное она получала от вечного свинского жаркого), — может, это можно получить за столом для завсегдатаев, где хранится племенная книга (или пламенная?). Кстати, я тоже принадлежу к числу тех, кого не любят слушать. Кто же последует за тем, кто сам вне себя? Идти в стороне от других рядом с самим собой? Чего хочет эта женщина, которую её мать тянет сейчас назад в уютное гнездо? Кажется, Карин Ф. попала под хвост шлея, потому что она снова вскочила, показывая на что-то, видимое только ей; постояльцы снова смущённо обратились к дегустации блюд и напитков, — неужто эта старая коза уже напилась? Уже сейчас? Но она же почти не пьёт. Старуха рядом от волнения смеётся всё громче, перебивая смехом чудесную глубокую тишину, которая на минуту забрела в помещение и осмотрелась. Никаких проблем. Сейчас будет исповедь погоды. Госпожа Карин ведь стоит себе тихо, как шахта, и не даёт упасть в себя никакому громкому камню, это она может. Снова заплескались разговоры, и каждая их волна накатывала на говорящих, вначале медленно, едва обозначив выпуклость на чёрном пруду тишины, но потом что-то выныривало из глади волны, выплёвывало немного пены, так, лишь бы зубы были чищеные, и вот поднимается зверь, его спряжения и склонения отложим на берег. Потом стали держать пари на пару ближайших дней, какая будет погода; сегодняшняя была необычно тепла и солнечна для этого времени года и, видимо, скоро по техническим причинам должна превратиться в груду водяных развалин. Вот толчок в небе, распахивается окно, природа хочет нам что-то сказать. Разговор не телефонный. На мгновение на подоконнике видна рука, но не видно друга, который её кому-то протянул, нет ни одной мишени, по которой природа бы не выстрелила. Зверь входит в дверь странным образом, задом наперёд. Это огромный лохматый чёрный пёс, которого завели здесь на радость постояльцам, приветливая скотина, от одних её размеров становится спокойнее. Для удовлетворения разнообразных вкусов постояльцев на столах стояли подставки для пряностей из морёного пластика. Одна дама как раз затеяла возвышенное представление со своим спаниелем, которому она протягивала кусочек мяса с тарелки. Восторженное восклицание: «Один-ноль!» — донеслось от тесного кружка старушек, когда животное понюхало жаркое и вылезло из-под стола. Теперь собаки посмотрели друг другу в глаза, дворняга тяжело хромала, подволакивая одну половину, и глаза её были затянуты мутной пеленой. Она заковыляла вперёд — казалось, у неё. был переломлен хребет, — к своему сезонному приятелю, который взвыл и снова забрался под стол. Посреди обеденного зала у дворняги подломились задние ноги, и она упала на бок. Поднялась суматоха, началась беготня, послышались взволнованные крики хозяйки, старушки падали в полуобморок, утешали своих дву- и четвероногих любимцев, лопотали о своём упадке духа, пускали слюни, жалея пациента, но тот оскалил зубы и издал рык. Его ужас, казалось, хотел перейти в плач, поскольку рык свинтился вверх, перейдя в тонкий крик. Толпа любителей животных уже собралась к этому времени вокруг чёрной собаки, всё ещё слышались крики, призывающие хозяйку дома, которая куда-то запропастилась. Собака, тяжело дыша, лежала на боку, устремив помутневший взор в никуда. Кажется, у неё на боку ободранное место? Может, её кто-то ударил? Карин Френцель взялась за спинку стула, приготовившись бежать и желая убедиться, что её сумочка не осталась там висеть. Но то, что она нащупала, оказалось странно мягким, пальцы Карин должны были сперва привыкнуть к тому, что они вляпались на спинке стула во что-то совсем не деревянное. Она повернулась: на её стуле росли волосы! На грубо сколоченном предмете массового производства росло пятно, куст короткой, мягкой чёрной шерсти. Рука Карин в страхе бежала в укрытие рукава, чтобы тут же снова показаться оттуда и всё перепроверить. Шерсть как декоративный элемент, может тут всё когда-то было из шерсти, но потом повытерлось, оставшись лишь на этой спинке стула. Было не разобрать (Карин нагнулась к этому чёрному пятну), оставил ли эту мягкую часть человек или животное — всего лишь небольшое бесформенное пятно, — но однозначно это была часть волосяного покрова. По сути это мягкое пятно, росшее когда-то на живом, многозначно, оно могло бы принадлежать любой жизни. Как и никакой. Карин сейчас была обращена к этому мини-парику. Она была уверена, что здесь лишь кусочек волосатого дерева и от него не может исходить никакой опасности. И верно, оказалось, что эта неожиданная плюшевость происходит оттого, что на какую-то липкую грязь, оставшуюся на спинке, прилипли то ли человеческие волосы, то ли шерсть животного, и этот предмет мебели оказался обит мехом. Или всё же не так? А вдруг это что-то другое? Не кусок ли то мягкого брюха животного, которое посреди еды встало на задние лапы и показало свой член, который показывает, живое ли это животное и хорошо ли оно себя чувствует? Или показывает дорогу на распутье: сюда — к природе, а туда — к человеку, который от природы отошёл и полностью денатурализовался, то есть умер; решайте сами, куда вам! Но подумайте как следует: вначале вам надо привыкнуть к его тишине.