Элизавет просыпается. Выпрямляется.

На улице смеркается.

Она смотрит на телефон. Скоро девять.

Через прихожую доносятся их приглушенные голоса. Они перебрались в гостиную. Наверное, поужинали без нее.

Они разговаривают о комнате, в которую зашли в одном магазине на съемках «Золотого молотка». Мама рассказывала ей об этой комнате. «Она была огромная, – сказала мама, – и там не было ничего, кроме нескольких тысяч старинных лафитников, вставленных один в другой».

– Как будто входишь туда, где дышит история, а находишь хрупкую унылую безысходность, – говорит Зои. – Одно неловкое движение ногой – и катастрофа. Смотри, куда ступаешь. И все эти старые телефоны с циферблатом.

– Керамические собачки, – говорит мама.

– Чернильницы. (Зои.)

– Гравированные серебряные спичечные коробки, фирменный знак «Якорь и Лев», Бирмингем, начало века. (Мама.)

– Ты неплохо в этом разбираешься. (Зои.)

– Телевизора насмотрелась. (Мама.)

– Надо побольше у тебя выспросить. (Зои.)

– Маслобойка. (Мама.) Настенная кофемолка. (Зои.) Бытовая керамика «Пул». Подделки под «Клэрис Клифф». Японские роботы с оловянным покрытием. (Элизавет уже не различает их голоса.) Марионетки «Пелхэм», помнишь их, еще в коробках. Часы. Военные медали. Гравированный хрусталь. Столы-матрешки. Черепица. Графины. Шкафчики. Ученические изделия. Подставки для растений. Старые фотоальбомы. Ноты. Живопись. И снова живопись. И снова живопись.

По всей стране все вещи из прошлого, сложенные на полках в магазинах, сараях и на товарных складах, громоздящиеся в витринах и на витринах, выплескивающиеся снизу из магазинных подвалов, сверху из магазинных чердаков, словно огромный национальный оркестр, выжидающий подходящего момента: смычки уже занесены над струнами, все ткани приглушены, все предметы неподвижны и безмолвны, до тех пор пока магазины не опустеют, пока в дверях не запищит электронная сигнализация, пока не повернутся ключи в замках тысяч магазинов, сараев и товарных складов по всей стране.

Тогда с наступлением темноты грянет симфония. О, какая прекрасная мысль! Симфония проданных и выброшенных вещей. Симфония всех жизней, в которых эти вещи когда-то занимали свое место. Подделки под «Клэрис Клифф» заиграют на флейтах. Коричневая мебель загудит басом. Фотографии в старых отсыревших альбомах зашепчут сквозь кальку. Серебро возьмет чистую ноту. Тростниковые корзины тоненько запоют. Фарфоровые изделия? Зазвучат голосами, готовыми в любую минуту сломаться. Деревянные – затянут тенором. Да, но будут ли звуки оригиналов как-то отличаться от звуков копий?

Женщины смеются.

Элизавет чувствует запах табака.

Нет, это запах травки.

Она откидывается на диване и слушает, как они смеются над теми случаями, когда они запарывали сцены во время съемок «Золотого молотка», рассмеявшись не в том месте или сказав не то, что надо. Судя по всему, немало шума вызвало упрямство мамы, которая отказывалась здороваться с владельцем антикварного магазина, где они снимались, как будто они только что познакомились, тогда как в действительности они познакомились за час до этого и уже сняли пять дублей. «И снова здравствуйте!» – говорила она всякий раз. «Стоп!» – вопила съемочная группа.

– Я просто не могла этого сделать, – говорит мама. – Это звучало так глупо и фальшиво. Я была такой безнадежной.

– Это да. Но это вселило в меня надежду, – говорит новая подруга.

Элизавет улыбается. Как мило.

Она выпрямляется. Проходит на кухню. Все продукты для ужина по-прежнему лежат на столе, дожидаясь, пока их приготовят.

Тогда она проходит в гостиную. Комната насквозь пропахла травкой. Мамина новая подруга Зои сидит в шезлонге, а мама – у своей новой подруги на коленях. Они обнимаются, как в знаменитой скульптуре Родена, и целуются.

– Ах, – говорит Элизавет.

Зои открывает глаза.

– Опа! Нас застукали, – говорит она.

Элизавет смотрит, как мама пытается сохранить не только самообладание, но и равновесие на коленях у новой подруги.

Она подмигивает маминой новой подруге сквозь наркотический дым.

– Она ждала вас с десяти лет, – говорит Элизавет. – Мне приготовить ужин?

Это было солнечным пятничным вечером больше десяти лет назад, весной 2004 года. Элизавет было почти двадцать. Она сидела дома и смотрела «Элфи» – фильм, в котором появляется Полин Боти[36]. В главной роли донжуана снялся Майкл Кейн. Для того времени это был большой прорыв: Кейн в роли Элфи откровенно, прямо в камеру, рассказывал о своих сексуальных похождениях.

Где-то в самом начале фильма Майкл Кейн идет по светлой солнечной лондонской улице 60-х годов и стучит в стеклянное окно с надписью «Быстрое обслуживание», чтобы привлечь внимание девушки в окне.

Это она.

Она оборачивается с радостным видом и зазывает его внутрь. Войдя в дверь, он переворачивает табличку с «открыто» на «закрыто» и идет вслед за девушкой в подсобку. Потом он обнимает и целует ее, а затем они вдвоем скрываются за вешалкой для комедийного трехсекундного перепихона.

Это определенно была Полин Боти.

Фильм был снят за год до ее смерти.

Ее имени даже не было в титрах.

«Я вел прекрасную беззаботную жизнь и сам не замечал этого, – говорил голос Майкла Кейна за кадром. – У меня была эта заведующая химчисткой». Он зашел туда, спрятался с девушкой за одеждой, а через пару минут вышел с другой стороны и сказал: «…вдобавок еще почистил костюм».

Судя по тому, что читала Элизавет о жизни Боти, на этих кадрах она была уже беременна.

Боти была в ярко-голубой кофте. Волосы – цвета пшеницы.

Но этого не напишешь в диссертации. Нельзя написать: «Это было похоже на взрыв». Нельзя написать: «Она выглядела так, как будто с ней можно очень здорово повеселиться, она искрилась энергией» или «От нее исходили волны энергии». Так нельзя написать, но требуется именно такой стиль речи: «Хотя в этом фильме она появляется менее чем на двадцать секунд, она добавляет нечто принципиальное – принципиально женское представление об удовольствии – к критике новой раскрепощенной современной морали, что она фактически проделывала и со своей эстетикой».

Чушь.

Элизавет снова открыла каталог Боти и полистала его. Ей бросилось в глаза буйство красок.

Она остановилась на одной давно утерянной картине – портрете Кристин Килер на стуле. Килер спала с двумя мужчинами: один был госсекретарем по военным делам в правительстве в Лондоне, а другой – русским дипломатом[37], и речь шла о вопиющей лжи в парламенте, о том, у кого больше власти и кто владел информацией о ядерном оружии, но вскоре, по меньшей мере внешне, речь заходила о чем-то совершенно другом: о том, кто владел Килер, кто «сдавал ее в аренду» и кто делал или не делал на этом деньги.