Холодный пот прошиб меня, когда я увидел Ольгу Ивановну и понял, что встречи не избежать. Мне было стыдно и тоскливо. Я съеживался и подумывал о побеге из зала, но не сбежал, и правильно сделал.

Товарищ Грекова дала мне урок исторического мышления.

Я-то, дурачок, думал, что бывшая директриса сделает вид, будто видит меня впервые, и по малодушию готовился ей в этом подыграть… Как бы не так! Встретившись со мною на сцене, второй секретарь Октябрьского райкома КПСС сказала: «Виктор, я очень, очень рада именно за вас!»

И крепко, со значением пожала мне руку.

В эту секунду мне вдруг почудилось, что мы с Ольгой Ивановной вдвоем боролись против темных номенклатурных сил эпохи застоя. Я понял, как сходят с ума. Я взял их грамоту и похоронные красные гвоздики и вернулся в зал, абсолютно опустошенный.

Она опять была права! Она была права, когда в андроповском 83-м закрывала мой спектакль, права, когда в горбачевском 88-м его же награждала…

Ольга Ивановна в полном порядке и сейчас.

Году эдак в 1999-м, уже глубоко при Ельцине, меня пригласили выступить на открытии какой-то синекуры типа Фонда помощи детям-сиротам при президенте России, специально подчеркнув, что руководит Фондом знакомая мне Ольга Ивановна Грекова и приглашение это — ее личная просьба. Что она меня помнит и ценит…

Как говорится, девушка без комплексов.

Выступать перед г-жой Грековой я отказался, но с удовольствием узнал, что Фонд располагается в просторном здании в центре Москвы. Недвижимость, аппарат, федеральное финансирование… За детей-сирот я спокоен.

Чем вы руководите при Путине, Ольга Ивановна?

Настало время первых съездов народных депутатов, и наши партийно-хозяйственные боссы явились перед нами, наконец, в прямом эфире, во всей неотразимости естества. Я немедленно начал за ними записывать, и коллекция приняла эротический характер. Вот лучшее из услышанного в те годы:

Анатолий Иванович Лукьянов: «Мне товарищ Бирюкова дала два раза в письменном виде».

Николай Тимофеевич Рябов: «Ну вот: мы утром не приняли, и теперь у нас все повисло…»

И, наконец, звезда Востока, незабвенный Рафик Нишанович Нишанов: «У нас регламент: кончил, не кончил — три минуты, и все!»

Летом 1988 года — о радость! — меня пригласили в Чехословакию.

Приглашение исходило от моего приятеля, комсомольского функционера (да, да!). В Татрах проходила Универсиада, и функционер отвечал за культурную программу от Союза Советских.

Долго упрашивать себя я не заставил, и чуть ли не в тот же день пошел искать треугольник *.

* Справка для юных читателей: треугольник — это фигура, образуемая главой администрации, парторгом и профоргом для выдачи человеку характеристики для поездки за рубеж.

В «треугольнике» по месту работы ничего против меня не имели, но давать характеристику отказались, потому что работал я у них к тому времени только два месяца, а на раскусывание отдельного морально-политического облика советская власть отводила коллективу полгода, и ни днем меньше!

Рекомендовали обратиться по прежнему месту работы.

«Треугольник» на прежнем месте работы знал меня как облупленного и любил как родного, но характеристику давать не хотел, потому что я у них уже не работал!

Спустя неделю все шесть углов видеть мое лицо не могли. Я по очереди выскакивал перед каждым из них, как отец Федор перед инженером Брунсом, и просил завизировать уже порядком засаленный листочек с добрыми словами в свой адрес, которые, по их просьбе, сам же и сочинил. Я прикладывал руки к груди, строил глазки и признавался в любви к советской власти. Советская власть, едина в шести лицах, признавалась мне во взаимности, но бумаженцию подписывать отказывалась.

Особое обаяние происходящему придавало то, что все шестеро довольно искренне мне сочувствовали.

В начале второй недели на старом месте работы дали слабину и дыхнули на печать.

Легкость, с которой я обтяпал свое дельце, радовала меня недолго. Через несколько дней выяснилось, что ангельская характеристика с долгожданной печатью — филькина грамота, не имеющая никакой силы, ибо после слов «рекомендует к поездке в ЧССР» не было написано «…и несет за него ответственность»!

А штука была именно в том, чтобы кто-то, ежели чего, понес ответственность!

Выездная комиссия (еще одно ностальгическое словосочетание) даже глядеть на меня не пожелала, и я пошел по собственным следам: старая работа, новая работа… Нести за меня ответственность не хотел никто! На наводящий вопрос — какую именно, по их мнению, пакость я могу устроить в братской Чехословакии, мелкая партийно-пионерская мышка, знавшая меня пять лет, смущенно ответила:

— Но ведь там рядом Австрия…

К этому моменту, впрочем, я действительно был близок к тому, чтобы ползком ползти через Татры туда, где люди живут без треугольников…

Из любви уже не столько к путешествиям, сколько к чистому знанию, я решил идти до упора.

Упор состоялся в Октябрьском райкоме КПСС. Большая партийная тетя, брезгливо переждав мои претензии, позвонила симметричной тете, обитавшей в райкоме Фрунзенском. Две эти партийные небожительницы мирно ворковали минут двадцать, выясняя, какой именно район (по местонахождению новой или старой работы) должен брать на себя ответственность за мое поведение за границей, и пришли к устроившему обеих выводу, что этого не должен делать никто.

Татры меня так и не увидели, но и райкомы, слава тебе господи, увидели в последний раз…

Падение советской власти накликала моя пятилетняя дочка. В июне 1991-го мы стояли налетном поле в аэропорту Минводы, и девочка, осматриваясь, поинтересовалась, что это такое написано на хвостах у всех самолетов: «сэ-сэ-сэ-рэ, сэ-сэ-сэ-рэ…».

— Что, — невинно спросил я, — не нравится? Дочка пожала плечами:

— Да нет, надоело просто.

Ну, и пожалуйста.

Дело было под Ригой, в тихом курортном местечке Пабажи. Восстав однажды ото сна часу эдак в одиннадцатом, я спустился к кастелянше, взял у нее ключи от более просторного номера, освободившегося накануне, и начал перетаскивать вещи.

Новый номер выходил окнами на море. За окнами раскачивались под солнцем сосны. Я весело волок сумки по коридору, вполуха слушая бухтение диктора из радиоточки.

«Всемерно укреплять колхозное движение…» — говорил диктор.

Находясь еще в полупроснувшемся состоянии, раздражился я на этот пассаж, надо сказать, довольно вяло: какое колхозное движение, подумал я, пятый год перестройки, что они там, с ума сошли… Вернусь — всех убью.