Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так все закончилось. И через два дня она была дома.
Как это ни странно, прежде всего она почувствовала облегчение. По крайней мере, теперь наступила какая-то определенность. Наконец-то стало ясно окончательно, что ребенка не будет. И стало ясно, что скоро она увидит Стаса. И радость второго события вытесняла из ее души горесть первого, потому что ребенка она еще полюбить не успела, а Стаса уже любила. И потому, что ничего хуже разлуки со Стасом быть не могло.
Весь субботний день перед отъездом она без цели слонялась по квартире, наблюдая хозяйственную жизнь родителей: раза три они выходили в магазины «отоваривать талоны», потому что в магазинах купить продукты стало практически невозможно. Под их двуспальной супружеской кроватью уже стояла целая батарея такой талонной водки. Девать ее было решительно некуда. Но Аннина мать приспособилась использовать этот народный продукт в качестве ходовой валюты. Во всяком случае, проблема расплаты с сантехником или работягами на даче была решена на несколько лет вперед.
Но вся эта жизнь шла к Анне совершенно по касательной, словно и не надо было ей нить, есть и одеваться. Она думала о том, как встретится со Стасом, пропахшая нищей больницей и лекарствами, захватанная чужими руками, погасшая и сама себе чужая. Но одно среди всего этого было очевидно: Только рядом с ним она сумеет восстановиться, прийти в себя. И хотелось ей тоже только одного: лечь рядом с ним, вписаться в изгибы его тела и спать, спать, пока не забудется все, что было.
Стас встретил ее на перроне. «Молодец, что без цветов, — подумала она, — цветы сейчас были бы лишними и фальшивыми. И куртку надел правильную, нашу. Господи, откуда он все знает обо мне?» Стас взял сумку у нее из рук. Потом они постояли друг против друга молча.
— Ну, пожалуйста, посмотри на меня, подними глаза.
Он осторожно, за подбородок, приподнял ее лицо. Потом склонил голову, чтобы поцеловать, но Анна отстранилась, и они только соприкоснулись щеками.
Потом они доехали по радиальной до «Парка культуры», медленно дошли до дому. Анна пыталась попасть в такт его движениям, чтобы получилась их фирменная «прибрежная» слитная походка, но выходило плохо. Тогда Стас остановился и сам подстроился под ее шаг. Значит, говорить ничего не надо, как раньше. Хорошо.
Дома вкусно пахло едой и чем-то печеным. На кухонном столе Анна увидела кастрюльку с еще теплыми котлетами, а на деревянной разделочной доске под незнакомым полотенцем яблочный пирог.
Она с изумлением посмотрела на Стаса.
— Нет-нет, я на такие подвиги не способен. Это мама сегодня с утра пораньше принесла — Он засмеялся, махнул рукой и стал наполнять водой чайник.
— Мама?… — Несколько секунд Анна давилась подступающими слезами, потом все же заплакала, подошла к Стасу, сзади обняла его за плечи, прижалась к спине: — Представляешь, ничего нельзя, целый месяц. Врачиха сказала, представляешь?
Он на секунду замер, потом быстро повернулся, обхватил ее и посмотрел своими синими смеющимися глазами:
— Но мы же вместе. Вместе, и у нас целая жизнь впереди, и больше ничего не имеет значения.
Жизнь впереди постепенно превращалась в жизнь сегодняшнюю, словно двигалась пленка в кинопроекторе. Было видно, сколько стало на второй бобине, а сколько остается на первой — было известно одному киномеханику. И то, что оказывалось на второй, нарастало и накладывалось друг на друга, как древесные кольца. И было раздельным, если только посмотреть сверху, как на срез ствола.
Если же посмотреть сбоку, с тонкого края, то все напластовывалось и просвечивало одно сквозь другое, и существовало не последовательно, а одновременно. И кто-то, в самом начале фильма еще молодой, соседствовал в этом наложении с собой старым, а потом оба присутствовали на собственных похоронах, но при этом как бы опять оставались жить.
Анна преподавала и писала рецензии для журналов, Стас читал лекции и переводил. Иногда к ним приходили гости. То Стасов друг Кирилл с Анниной подругой-поэтессой, то Сашка со взрослой женой Ириной, то Ленка с очередным и не последним мужем. Иногда выбирались в гости они. То к Анниной поэтессе, на Сокол, и тогда Стасов друг то присутствовал, то не присутствовал, то к Стасову другу, на Котельническую, и тогда поэтессы точно не было, потому что была жена, дочь академика. И эти посещения были Анне тягостны, но что делать, ведь Стас и Кирилл были друг у друга еще до поэтессы, жены и Анны.
От гостей Анна получала удовольствие еще и потому, что могла видеть Стаса как бы со стороны.
И со стороны она его не только любила: он ей еще и нравился. Очень нравился. Она следила, как Стас непринужденно ведет беседу, с какой легкостью умеет шутить как заразительно смеется. Но главное, как во время всего этого взглядывает на нее, внезапно, в самые глаза. И тогда она понимала: все, что он говорит и делает, его смех и грусть, и то, как, прикуривая, он смотрит на нее поверх пламени, пока оно не погаснет, и даже тот жест, которым он снимает и небрежно бросает на стол очки, — все это для нее, для Анны.
Изредка они заходили к его родителям, и каждый раз Анна покидала их с легким сердцем, так замечательно и просто они себя держали. Отец, Александр Иванович, работал, даже выйдя на пенсию: преподавал в Военно-медицинской академии («Сердечные дела… Затягивает, знаете ли»), а мама, Варвара Михайловна, сидела дома: после сорока лет работы в школе учительницей немецкого ей хотелось немного заслуженной тишины.
От родителей Стас и Анна пешком возвращались к себе. Ведь жили они рядом — полчаса медленного хода.
Девяностый год заканчивался голодно и беспокойно. Зато с третьего раза наконец-то состоялся развод Стаса с — такой Светочкой». Но все это уже мало волновало Анну, которая снова ждала ребенка.
Весной они тихо зарегистрировались и в узком кругу «отметили бракосочетание», как, наморщив нос, сказала Анна. Все эти слова и действия не имели никакого отношения к тому, что было между ней и Стасом. И за столом, как бы сбивая пафос, она шутила по поводу того, что «невеста оказалась слегка беременна».
Варвара
