все что захочешь. Но крючок ей все-таки был милее. Сама она об этом не говорила, но я-то знаю. С закрытыми глазами с ним управлялась.

Когда миссис Уильямс делала петельку, на руках у нее набухали вены. Я подвинулась к краю дивана, ближе к ней.

– Сколько себя помню, все женщины в нашем роду старались жить в хороших условиях. Когда вы пришли к нам в первый раз на ферму Адэра, небось сочли меня за оборванку.

– Нет, я совсем так не думала.

– Ну уж в восхищение вы не пришли. По лицу было видно. Глядели на наш дом так, будто он и скоту не годится. И знаете что? Я не обижаюсь. Вам-то не приходилось жить в комнатушке с земляным полом рядом с блохастыми псами и белым хозяином, который заходит в рабочих ботинках, даже не постучавшись. Я никогда не считала ту лачугу своей. Мы просто пережидали там, как на полустанке, по пути куда-то, где будет лучше. Только поезд все не прибывал, а мы так и торчали на платформе чуть ли не три года.

Она намотала распустившуюся пряжу на указательный палец.

– Незачем вам слушать старухины бредни. Я все к тому, что когда вы нашли нам эту квартиру, ко мне пришла какая-никакая надежда, а этого со мной давно не случалось. Знаете, я вышла за своего Эрнеста в восемнадцать. Муж обещал мне лучшую жизнь. Каждый месяц приносил зарплату и давал подержать. Говорил: Даже не думай, что я с кем-нибудь загуляю. Кроме тебя, ни одну женщину к себе не подпущу. А потом умер, оставил меня одну. Вот так, ни с того ни с сего, посмел меня бросить. Прямо как жена Мэйса. Тогда смерть постучала во второй раз, и я чуть не сломалась. Просила Господа, чтобы и меня поскорее забрал.

Она перестала вязать, вытерла нос платком и снова взялась за крючок.

– Так вот, когда вы нашли нам квартиру и я первый раз тут уснула, мне приснилось, что мой Эрнест еще с нами. Что мы живем тут вместе – я, он, Мэйс и девочки. А потом кто-то пришел и все у нас отобрал. Какие-то люди без лиц, один в один призраки. Я пыталась им помешать, а они закричали нам гадости. Проснулась я в ужасе. И с тех пор каждую ночь жду, что к нам постучатся.

– Никто ничего не заберет у вас, миссис Уильямс.

– Нет, тут-то вы ошибаетесь. Они в любой момент могут все отобрать. Это не ваш дом, мисс Сивил. Все это – не ваше. – Она обвела рукой комнату, выронив пряжу. – Неужто непонятно? Неужто вас не учили, как много они могут забрать? Только и делают, что берут, берут и берут.

Комната погрузилась в сумрак, будто кто-то выключил свет. В тишине было слышно, как воет ветер. Я вспомнила, что Эрика вроде бы просила мороженого. Подумала обо всем, что могла купить им и подарить. Радио. Одежду. Туфли. Тостер на кухню.

Следующие слова миссис Уильямс произнесла уже шепотом:

– Я знаю, вы дурно обо мне думали из-за той хижины, да и я от вас, честно сказать, была не в восторге.

– А теперь? – Пожалуйста, хотела взмолиться я. Скажите это. Только тут я осознала, как сильно нуждаюсь в ее прощении, как жаждет его мое сердце.

– Теперь я знаю, что мир ровно таков, каким я его представляла, – сказала миссис Уильямс и опустила глаза.

23

Когда я была ребенком, мы с родителями еженедельно ходили в церковь, но к началу моих старших классов сошли с колеи и стали следовать годовому циклу – Пасха; Рождество; Новый год. В университете я выучила несколько слов, значения которых раньше не понимала. Агностики. Атеисты. Наша семья не принадлежала ни к тем ни к другим. Мы просто были христианами, нерегулярно посещавшими церковь, хотя я, в отличие от многих, никогда не просила Господа исполнить мои желания. Я была скорее из тех, чьи молитвы основаны на благодарности. Спасибо за сытный обед. Спасибо за прекрасную семью. Спасибо за крышу над головой.

Сделав аборт, я впервые в жизни обратилась к Господу с просьбой. Попросила о прощении. И сколько бы я ни старалась стереть из памяти тот мучительный день, когда легла на койку в доме незнакомки, забыть его не сумела. Дело не в сожалении о принятом решении – я никогда не сомневалась, что для меня оно верное. Но меня с детства приучили считать такой поступок грехом. Преодолевать убеждения трудно.

Вердикт по делу Роу против Уэйда вынесли в январе 1973 года, в понедельник; помню, как распространялась новость и люди сметали в киосках вечерние газеты. Папа тогда сел в кресло и молча читал, потом, покачав головой, бросил газету на журнальный столик. Мы никогда об этом не говорили, но он, несомненно, знал, что в сельских районах существовали особые дома, куда женщины – еще до легализации абортов – приезжали, желая прервать беременность. Я побывала как раз в одном из таких домов в Опелике – там, по мнению мисс Поуп, мне бы не навредили. Но риски все равно сохранялись. Папа не мог не понимать, что необходимы надежные учреждения. Многие отправлялись делать аборт в Нью-Йорк, но большинству туда было не добраться, слишком уж далеко. Словом, не сомневайся: вынесение вердикта казалось нам даром свыше.

Но хотя я и считала, что все женщины, особенно бедные, должны иметь возможность обратиться к квалифицированным врачам, это не уберегло меня от терзаний. После процедуры я попеременно испытывала то чувство вины, то злость. Первое – за то, что проявила легкомыслие, не позаботившись о контрацепции. Второе – из-за необходимости взбираться на койку в чужом доме. Только через несколько месяцев эти эмоции утихли. После того как девочкам сделали операцию, меня стало раскачивать между теми же полюсами. Именно поэтому, когда в одно июльское воскресенье мама предложила сходить с ней в церковь, я согласилась. В этом святилище у меня оставались неоконченные дела.

Едва переступив порог, мама повела себя так, будто все эти годы не пропускала ни одной службы: направилась по боковому нефу к привычному месту за миссионерами. Пастор попросил прихожан склонить головы. Он был молод, приехал к нам из Чикаго. После того как доктор Кинг изменил курс монтгомерской истории, все черные церкви стали с нетерпением ожидать его двойника. Нынешний пастор служил у нас третий год, а я пришла на его проповедь лишь во второй раз. Он, казалось, до сих пор не смекнул, как устроена жизнь в городе. Подобно большинству приезжих, он прибыл сюда, преисполненный