— Клара, — тихо окликнул ее я.

Она остановилась, посмотрела через плечо. Я поднял коробочку повыше.

— Я буду ею очень дорожить, — сказал я, и это было чистой правдой.

Клара улыбнулась и ответила:

— Давай увидимся еще. Скоро. Завтра?

— Послезавтра. Завтра мне нужно поработать.

— Bene! Через день! — воскликнула она и легкой походкой пошла прочь.

Клара любит меня. Это не бред, а голая правда. Она любит меня не так, как Диндина, не ради секса, опыта и карманных денег, она любит именно меня, вернее, того, за кого меня принимает. Вот тут-то и начинается бред.

Ее любовь — серьезное осложнение. Я не могу себе этого позволить, не могу так рисковать. Я не хочу принести ей несчастье, но и обманывать себя не хочу. А самому себе я вынужден признаться, что чувствую если не любовь, то, во всяком случае, привязанность. Дешевая булавка усилила это чувство, эту опасную слабость, которая мною овладевает, которая меня тревожит.

Я проводил Клару взглядом и, обуреваемый беспокойством, зашагал к дому.

Каждому нужно убежище — от жены, от скучной работы, от сложной ситуации или от опасного врага. Оно необязательно должно быть далеко. Наоборот, часто лучше иметь его поблизости. Перепуганный кролик на миг застывает в полной неподвижности, а уж потом кидается в нору. Может, в этом его ошибка, а может, и спасение. Подходящий пук травы может оказаться ничуть не хуже на совесть вырытого лаза. Охотник ожидает, что кролик будет спасаться под землей. Если он останется наверху, возможно, его не обнаружат, потому что никто не ждет, что он так и будет сидеть на поверхности. В Польше играют в одну карточную игру, называется она, сколько я помню, гапин. Значит это — смотрит, но не видит. Из кролика бы получился отличный игрок в гапин.

В поисках такого вот пука травы я вчера наткнулся на церковку; она стоит неподалеку от города, и в ней находится одно из самых потрясающих произведений искусства, какие мне когда-либо доводилось видеть.

Нет под небом ничего такого, что могло бы заставить меня поделиться с вами этим знанием. Может быть, мне еще придется поступать, как тому кролику, и демонстрировать хорошую выдержку. А может быть, лучше будет последовать примеру Charaxes jasius: припасть к земле, сложить крылья, прикинуться сухим листиком, сидеть тихо. Тогда бы я, по крайней мере, оправдал свое имя.

Церковка размером не больше английского каретного сарая восемнадцатого века; она стоит рядом с сараем, их разделяет проезд, ширины которого едва хватило моему «ситроену», но он оказался бы явно узок, например, для «альфа-ромео» карабинеров. Даже на «ситроене» пришлось сложить боковое зеркало, чтобы протиснуться.

Приехал я туда потому, что по соседству с церковкой продается фермерский дом. К стене приколочена выцветшая картонка, на которой розовой краской гневно и коряво выведено: «Vendesi»[58]. Краска потекла и напоминает кровь, струящуюся из стигматов, высохшую под лучами свирепого солнца еще до того, как достичь края картона.

Я постучал в дверь — никакого ответа. Окна плотно задвинуты ставнями, будто бы строение крепко зажмурило глаза от палящего солнца. День был невыносимо жаркий. У стен разрослись трава и сорняки. Я обошел дом вокруг. За ним оказался выстланный соломой и выложенный квадратным булыжником дворик и почти развалившийся сарай. Судя по запаху, раньше там держали скот. Дверь сеновала открылась от старости, из сена торчало несколько трезубых вил, тут же ковырялась взъерошенная курица. Когда я подошел, наседка сварливо заквохтала, выражая неудовольствие моим вторжением, и неуклюже взлетела на потолочную балку.

Задняя дверь была приоткрыта. Я постучал еще раз. Никакого ответа. Я осторожно отворил ее пошире.

Ни боязни, ни подозрений я не испытывал. Я никому не сказал, куда еду: я мог бы с тем же успехом бродить по Пьяцца дель Дуомо и выбирать сыр. И все-таки никто не знает, когда его настигнет конец, когда кто-то другой, держащий в руке руку судьбы или приклад восемьдесят четвертой беретты, решит, что момент настал.

Довольно часто, когда я встаю на рассвете и одеваюсь, чтобы приступить к работе, я мысленно взвешиваю свои шансы. Не на то, чтобы дожить до конца этого дня, этой недели, этого месяца — на такие долгие сроки ничего не просчитаешь. Я прикидываю другие вероятности — как именно я умру. Это, например, может быть бомба, но только если заказчик решит, что меня необходимо убрать подчистую, что я могу — вольно или невольно — выдать его, заговорить под пыткой или под воздействием пентотала натрия: в моем мире существует свой кодекс чести, но далеко не все в него верят. Шансы, что это будет бомба, по моим прикидкам равняются один к двадцати. Уж скорее пуля. На пулю можно ставить один к трем. Впрочем, можно заключать и дополнительные пари, чтобы куш в игре был посущественнее. Например, откуда ее выпустят — из винтовки или из автоматического оружия. Самая верная ставка — 5,45 миллиметра. Мой вкрадчивый ангел — именно так я называю про себя собственного убийцу, — возможно, будет болгарином, хотя они, как я уже говорил, предпочитают зонтики. Чуть менее надежная ставка — 5,56 на 45 миллиметров: сюда входят американцы, отечественные спецслужбы и боевая винтовка «Армалайт». Предлагаю вам один к шести. Столько же за пулю калибра 7,62 — штатное оружие НАТО. Что касается пистолетов, тут заключать пари бессмысленно. Пулю в меня почти наверняка выпустят девятимиллиметровую, из парабеллума — неизменного участника мирных переговоров и сведения старых счетов. Шансы, что я скончаюсь от болезни, погибну в автомобильной аварии — если только мне ее не подстроят — или умру от передозировки наркотиков, чрезвычайно малы. Всегда остается шанс умереть от скуки, но тут никакие прикидки невозможны, соответственно, какие уж тут пари.

Ферма покинута — по крайней мере, людьми. В гостиной, она же кухня, стоит железная печка с проржавевшей дверцей, продавленный стул и колченогий стол, который в последнее время явно использовали как эшафот для обезглавливания родичей встрепанной курицы.

Лестница прогнила. Я поднимаюсь осторожно, держась поближе к стене. Каждая ступень отзывается натужным, даже болезненным скрипом. На втором этаже когда-то было три комнаты. В одной стоит остов кровати с обнаженными, перепутанными пружинами. В другой недавно окотилась кошка. Мать в отлучке, но ее слепые детеныши, почувствовав мою поступь, жалобно замяукали. Из третьей открывается вид на долину, на «ситроен» и на старика, который внимательно изучает стикеры страховки и техосмотра на лобовом стекле. Придерживаясь за стену, стараясь не больше чем на полсекунды опираться всем весом на очередную кряхтящую ступеньку, я спустился во двор. Старик оказался там. Он не проявил враждебности. Видимо, про себя он пришел к выводу, что человек, который ездит на новеньком «ситроене», вряд ли на что позарится в этом доме.

— Bon giorno, — поздоровался я.

Старик буркнул что-то, качнув головой. Для него, по всей видимости, день был совсем не добрый. Я указал на дом, потом на себя и сказал: