– А вы?! – не сдержалась я.

От упоминания, что Голованов делал нечто подобное с собственной женой, мне нестерпимо захотелось оторвать причинное место Глебу, Лие открутить голову, потом порубить обоих на форшмак и скормить афалинам. Каким образом ему удавалось спокойно говорить о подобном, я не понимала. Впрочем, ведь это я любила Голованова, я ревновала, моё сердце колотилось, грозя проломить грудную клетку, а он всего лишь заботился о собственном драгоценном здоровье.

– Не использовали, – ответил плечами Глеб. – Мы были женаты, не видел смысла. – Он пожал плечами, а я вскочила на ноги, прикидывая, успею ли придушить подушкой зазнавшегося, обалдевшего самца хомо сапиенса. – Раз уж ты встала... – Глеб посмотрел на телефон, проверяя время, потом резко поднялся, демонстрируя, что утро для него по-прежнему доброе. – Погладь мне рубашку, в шкафу найдёшь. А я завтрак приготовлю.

– Какую рубашку? – от неожиданности пролепетала я.

– Любую однотонную, паровая станция в кладовой.

Ну, ничего себе… ничего себе… ни-че-го се-бе!

Естественно, я не стала ничего гладить, как и завтракать. Дожидаться Голованова тоже не стала. Быстро умылась, расчесалась, оделась, выскочила из дома и рванула к автобусной остановке, от злости забыв вызвать такси. Да и дороговато это, если честно. В городе пляж переполненный, грязный, вода вечно воняет, поэтому отдыхающие стремятся попасть на пляжи прилегающих посёлков, чем, естественно, пользуются таксисты, заламывая цены втридорога.

Я стояла на остановке и думала о Голованове, о том, какой же он на самом деле противный, занудный мужлан. Рубашку ему погладь! Может быть, его зазнавшееся величество прикажет носиться, как Нюта вокруг своего ненаглядного Коли, следить за чистотой футболок, шорт, интересоваться что поел, выпил ли витамины, которые сама же прописала?

Он с ума сошёл?!

Неудивительно, что жена начала изменять ему. Любая бы устала от такого потребительского отношения и патриархальных замашек. Лия терпела его семь, нет, четырнадцать, я не собиралась терпеть и пяти минут. Обойдётся!

Спустя пятнадцать минут после того, как я пришла на пустующую остановку, подкатил знакомый внедорожник.

– Цыпа? – Голованов выглянул в окно, окатил меня нечитаемым взглядом, сжал губы. – Садись.

– Иди-ка ты! – совершенно искренне, в кои-то веки не наигранно, ответила я.

– Ира, прекрати сейчас же. – Голованов распахнул дверь, встал передо мной во весь немаленький рост, уставился, прожигая во мне дыру размером с космос. – Я опаздываю, – прошипел он.

– Тебя никто не держит!

– Цыпа, ты не понимаешь? – Он посмотрел сначала на меня, потом по сторонам. – Напротив стройка, рядом три гостиницы. Полно приезжих, гастролёров, залётных молодчиков, а ты стоишь в шесть утра на остановке в этом… платье. Как ты думаешь, на кого ты сейчас похожа и на что провоцируешь мужиков?

– Пошёл ты, Голованов! – взвилась я. – Рассуждаешь как неандерталец!

– Я могу быть кем угодно, хоть воинствующей феминисткой, но пока этот мир опасен для таких дурочек, как ты, придётся вытаскивать тебя из задницы, куда ты с энтузиазмом лезешь. В машину.

Он замолчал. Я огляделась, действительно пустынная улица, надо мной возвышается здоровенный мужик с неизвестными намерениями. Редкие прохожие демонстративно игнорируют происходящее, некоторые даже переходят на другую сторону дороги. Нехорошие мурашки пошли по телу.

– В машину, я сказал! – рявкнул Глеб.

Пришлось забраться во внедорожник.

– Теперь рассказывай, из-за чего сыр-бор? – спросил Глеб, когда вырулил на центральный проспект.

– Рубашки тебе пусть жена гладит, – ответила я, высокомерно приподняв бровь, окатив взглядом, как ледяной водой.

– Не для того маменька ягодку растила?

– Естественно!

– Естественно помочь человеку, если он опаздывает, естественно поделить обязанности. Я могу прекрасно сам погладить рубашку, но не вижу ничего криминального в том, чтобы это сделала женщина, пока я готовлю завтрак, между прочим, на двоих.

В словах Голованова была правда, но от своей я не собиралась отказываться: гладить рубашки ему будет кто угодно, только не я. Не для того я пролетела больше пяти тысяч километров. Всё, что я хотела, – заставить любовь всей моей жизни пожалеть о собственном выборе семь лет назад, а не ввязываться в бытовой роман, гладить рубашки, стирать носки, готовить ужин. Не успеешь оглянуться, как начнёшь вздыхать под окном: «У нас дети, понимаешь…»

– На день рождения-то придёшь? – как ни в чем не бывало, спросил Глеб, остановив машину у ворот дома Цыплаковых.

– Приду, – сладенько улыбнулась я. Поцеловала Глебушку в нос, провела пальцами по уху, задев мочку, с радостью отмечая дрожь, пробежавшую по богатырскому телу. – Конечно, приду, Глеб.

Приду, окончательно сведу с ума, заставлю увидеть, кого потерял, корчиться от невозможности всё изменить, на следующий день сяду на самолёт и улечу домой, в Иркутск. Погостила. Достаточно!

Ко дню рождения Глеба я готовилась, как матрос Балтийского флота в последний бой – тщательно, с особой злостью. Сразу после праздника я собиралась сесть на самолёт и улететь обратно в свою комфортную, устроенную жизнь.

Конечно, в ней больше не будет Вадима, но это незначительная потеря, о которой в последние дни я не вспоминала. Наверное, в том, как быстро я забыла предательство человека, с которым просуществовала бок о бок шесть лет, было что-то аномальное, но, сколько бы я не искала в себе разочарования – не находила.

Главное и единственное, что занимало меня – это мысли о «последних гастролях», которые должны были запомниться Голованову на всю оставшуюся жизнь.

Вот только ничего грандиозного мне в голову не приходило. Воображение кружилось вокруг наряда, в котором я должна понравиться имениннику, танца, который хотелось исполнить вместе с ним – и чтобы все увидели, узнали, наконец-то, что Голованов Глеб – мой. Личная собственность. Трогать только глазами, с моего письменного разрешения.

О том, что будет после празднования, когда он, усталый и довольный, повезёт меня к себе или на прогулку… пусть по центральной набережной. Будет держать свою большую ладонь на моей талии, иногда скользить вниз по изгибу бедра, хищным жестом обхватывать ягодицу. Иногда нагибаться под мой рост, опалять немного хмельным дыханием, шепча: «Вы говорили: Джек Лондон, деньги, любовь, страсть, – а я одно видел: вы – Джоконда, которую надо украсть! И украли», заставляя думать, что Голованов всё-таки человек, раз знает Маяковского.

О том, какие у него нежные руки, тёплые губы, какой он сильный, огромный, при этом двигается с хищной лёгкостью. О спокойствии, которое охватывает меня, когда он управляет машиной, готовит, разговаривает по телефону – мир словно подстраивается под него, уступая его настойчивости, ироничности, силе.