— У меня нет историй, достойных господина, — тихо ответила Кригга. И Сармат не стал ее заставлять, только погладил по шее, но потом, незаметно для нее, все равно выудил слова о деревне Воште, о сестрах и старой бабке, о девичьих гаданиях и тукерах из глубин Пустоши. А Кригга, забыв обо всем, слушала про дружинные залы Халлегата, про ратные поля и ладьи, плывущие по пенящимся морям. Про полеты над Княжьим хребтом и про искусных кузнецов, живущих в подземельях Матерь-горы. Про печальных марл и низкорослых суваров, готовых исполнить любое желание жены Сармата-змея, но лишь до летнего солнцеворота.

Когда его губы коснулись ключицы Кригги, девушке снова захотелось сжаться в комок.

* * *

Малика, Малика, дикий мед, жгучее солнце. Киноварно-красная княжна золотого города. Ее обрекли плутать в горе, но оставили в палатах платья и венцы, браслеты и ожерелья. Ей давали лучшие пищу и вина, присланные Сармату из ближайших городов и хранившиеся в холодных пещерах. Как будто что-то могло скрасить ее бесконечное скитание. Сармат и его прислужники намеренно долго держали Малику в одиночестве: хотели, чтобы на смену ее ненависти пришла граничащая с безумием тоска. Чтобы она остыла, выплакалась, ослабла.

Но от ее ненависти нет никакого откупа.

Если Малика отказывалась покидать старый чертог, когда ей открывалась новая дверца, с необтесанных потолков сыпалась каменная крошка. Потолки, выложенные минералами, начинали дрожать. Поднимался дребезжащий гул — он усиливался до тех пор, пока Малика не подчинялась Матерь-горе. За это время Малика научилась хорошо понимать Матерь-гору, изуродованную, проклятую, омертвевшую княгиню. Она была слепа и глуха, хотя Малика помнила, как та разъярилась после ее фразы об убийстве Сармата. Нет, гора не слышала княжну: проверяя, она и кричала, и ругалась, и грозила возвращением Хортима, но не получила ответа. Но тогда Малика уже выбилась из сил. Ее ненависть свилась внутри, дожидаясь своего часа, а вначале молодая женщина будто кипела. Так Малика решила, что Матерь-гора ее лишь чувствует. Находит внутри себя, ощущает слоями стен пульсирующий человеческий сгусток, направляет, куда ей угодно. Но улавливала она только особенно горячие, острые, почти осязаемые кожей слова.

Так Матерь-гора водила Малику по палатам, сквозь вытесанные арки и узкие щели, украшенные желто-зеленым хризолитом и белым ахролитом. Поднимала княжну и бросала в самые недра.

Спускаясь по винтам особенно длинной и массивной лестницы из кремового оникса, Малика почувствовала холод. В Матерь-горе всегда было зябко, и княжну плохо согревали десятки лампад и огонь, мерцавший в изваяниях трехголовых драконов, но сейчас с дыханием Малики пошел пар. Руки, державшиеся за перила в волнообразных разводах, свело. Ноги подкосились, а зубы застучали.

Лестница вывела ее в тесный темно-серый зал, перераставший в остро скалящийся грот. Как змей, грот изгибался и плавно уходил еще глубже — постепенно Малика оказалась по щиколотку в ледяной воде. Она бы воспротивилась идти дальше, в неизвестность, с намокшей юбкой, но чувствовала, что это место особенное и его открыли не просто так. Грот был прекрасен естественной и мертвой красотой: глыбы кварца и соли, дымчато-голубая хмарь. Он расширялся с каждым шагом, и Малика, не дыша, смотрела на минералы, лежавшие под прозрачной водой, оглядывала карстовую бахрому наростов и мягко изогнутый свод.

Пройдя дальше, она увидела ряды хрустальных домовин.

Сначала Малика решила, что бредит из-за озноба. Но в домовинах спали девушки. Они лежали в тяжелой парче и легком шелке, в их ногах гнездились жемчуга и рубины, а их свадебные платья и венцы, рясны и бусы делали их похожими на сказочных мертвых княжон. Малахитово-зеленый, молочно-белый, гранатово-красный — Малика поняла, что эти девушки, все семь или восемь дюжин, действительно были мертвы, и давно. Стынь грота уберегла их от тлена. И каждую, каждую из них одели особенно, так, что погребальный наряд оживлял черты их угасших лиц. Девушки цвели здесь, в ложбине из хрусталя, робкие и гневные, нежные и звонкие. В бархате и серебре, мехах, меди и изумруде.

Все — жены Сармата-змея. После гибели марлы уволакивали их в недра Матерь-горы, где расчесывали и обряжали в дорогие одежды. Каменные девы печально и любовно устраивали госпожей-на-год в хрустальных домовинах, собирая их истончавшуюся красоту.

Малика захватила ртом морозный воздух. Плеск воды разнесся зычным эхом — княжна почти не чувствовала ног, но подошла к мертвым змеиным женам. Она протянула руку к ближайшей домовине, и пленка фаты, лежавшая на одной из кос девушки, хрустнула под ее пальцами.

Она видела много лиц. Белые, желтоватые, смуглые, со вдернутыми и горбатыми носами, с острыми и покатыми изломами губ. У них были большие и узкие глаза, ярко очерченные скулы и круглые щеки, веснушки и родинки — царственные, нежные, надменные лица. Малика думала, что в другом месте такое смешение кровей и черт не показалось бы ей привлекательным, но сейчас она смотрела на девушек, как на ограненные драгоценные камни. Она не знала, чья рука ловко спрятала их раны под тканью и украшениями.

Ты хочешь напугать меня, Сармат?

Вёльха-прядильщица. Лабиринты горы. Хрустальные домовины. Но Малика видела, как все, что ей было дорого, плавилось и обращалось в пепел. Как предводитель каменных воинов пробил грудь ее отцу. Она не испытала суеверного трепета, когда лента одной из первых жен рассыпалась в ее ладони. Расслоилась оледеневшая серьга в виде пурпурной грозди — прелесть мертвых дев не терпела теплых прикосновений.

Покажи мне своего брата.

Башмачки Малики промокли насквозь, и возвращалась она, стискивая плечи, с дрожащим подбородком и синими губами.

Покажи мне его.

Выйдя в тесный зал, княжна опустилась на нижнюю ступень ониксовой лестницы и выжала набрякший подол.

Покажись мне сам, человеком или драконом.

Больше Малика Горбовна никогда не могла найти путь в этот грот.

На подъеме к Недремлющему перевалу царила осень. Занимался октябрь, который Лутый любил: шуршащие ковры красно-желтых листьев и поглядывающая сквозь них земля, слегка нагретая слабым солнцем. Местами ее вспарывали хребты скал. Березы стояли в медово-алом, пусть их кроны и редели с каждым порывом ветра. Лутому казалось, что даже туманно-голубые горы у основания имели ржавую каемку.

Караван остановился на отдых, последний безопасный в этом пути. Отныне им не будет покоя ни на перевалах, ни в южных топях у драконьего логова.

Лавины, разбойники, звери — кто знает, что ждет их дальше?

Никто. И воины из каравана старались насладиться ускользающим мгновением. Особенно уютно урчала похлебка в котлах и приятно лились приглушенные голоса, за которыми был слышен хруст листьев. Лутый и его приятели, расположившись на тюках у берез, негромко переговаривались, наблюдая, как кто-то по очереди метал в дерево ножи. Мужскую компанию разбавляла одна Та Ёхо: скрестив ноги, она сидела рядом с Лутым, легко смеялась и небрежно перекидывала жидковатые волосы за шею. От нее пахло почвой, хлебом и мехом, и она подбрасывала костяной ножик, который обычно носила за голенищем сапога.