– Да хоть совсем не ешь! Учитель выискался! Чему парня учишь?

– Муж-жэству!

– Наклюкался, да? Тьфу! Глядеть противно! Не слушай его, Никит, – не Римский Папа, – ешь!

– После первой? Да ни за что! – упёрся я.

– Никит, закуси, а? – только и сказала Mania.

И я сразу потерпел поражение.

– Приказ начальника – закон для подчиненного.

– Кого слушаешь? Да она всю жизнь теперь будет тобой командовать, как моя! Эх, пропал мужик! – огорчённо вздохнул Леонид Андреевич.

– А ты думаешь, он, как ты, всю жизнь пить будет? – возразила Ольга Васильевна. – Не слушай его, Никит, ешь.

И я ел. Особенно мне понравилось, что Mania будет командовать мною всю жизнь. Не возразила же, не сказала: «А с чего вы взяли, что я за него замуж выйду?» – а, скромно потупив очи, промолчала. А молчание, как известно, знак согласия. Короче, я блаженствовал. Блаженство сопровождалось плывущими перед глазами горшками цветов, окнами, дверями, лицами, невнятным разговором и закончилось блаженством окончательным – без образов и звуков.

Сколько я проспал, не могу сказать, но проснулся на диване, как от толчка. И первое время не мог сообразить, что я не у себя дома. Стояла такая мёртвая тишина, что мне даже стало не по себе.

Я попробовал приподняться, но, как и в прошлый раз, у меня закружилась голова, мне стало дурно, на лбу выступил холодный пот. Не велико геройство, так позорно срубиться в начале торжества. Определённо, вино было создано не для моей нежной персоны. Но ещё больше меня занимал вопрос: который час и куда все подевались? Неужели так поздно и все уже спят?

Разгадка пришла минут через двадцать, когда я, пропустив два фужера вишнёвого компота, уже не лежал, а сидел на диване. За окном послышались приближающиеся голоса. Я поднялся и включил свет. Щёлкнул замок. Дверь распахнулась, и все в полном составе, шумные, весёлые, вошли на веранду. Оказывается, ходили к нам предупредить бабушку, а то ведь до утра не ляжет, а заодно прогулялись.

– А Лёшка-то, пардон, Алексей Виталич, смотрю, в настоящие рыбаки заделался! – прогремел Леонид Андреевич.

Меня словно прострелило: в рыбаки заделался… Отец действительно никогда не увлекался рыбалкой, как в это лето. Но если бы не Глеб, я бы, наверное, внимания на это замечание не обратил. Тем более что перемены были в характере отца.

– А ты что опять загрустил? – спросил Леонид Андреевич и, присев к столу, стал перебирать пустые бутылки. – То всех люблю, а то нос повесил.

– Который час?

– Двенадцать почти. А что? Неужели домой потащишься? Брось, оставайся!

– Правда, Никит, оставайся, – сказала Mania. – А я в доме со всеми лягу.

Но я был захвачен идеей.

– Не могу. Правда. Домой срочно надо.

– Какие ночью могут быть срочные дела? – возразил Леонид Андреевич.

– Не дела, а просто надо…

И тут меня впервые удивил настороженный Машин взгляд. Такого взгляда я у неё ещё не видел. Стоило бы догадаться или хотя бы задуматься! Но я был поглощён своим. Даже хмель, казалось, прошёл.

– Ну, как знаешь, – развёл руками Леонид Андреевич.

– Извините.

И я поспешно вышел.

Думаю, достаточно будет сказать, что была самая чёрная и самая мрачная ночь. Наверное, были и звёзды, не знаю, я не смотрел. А луны точно не было, иначе бы я заметил её серебристый след на поверхности озера. Костёр на том берегу чуть тлел.

Где же «это» могло у них происходить? Там? Но у Елены Сергеевны не было лодки. Неужели отец заезжал за ней и они отправлялись на ту сторону вместе? А если бы заметили соседи или другие рыбаки? Да что гадать? Надо перебраться на тот берег.

Идти вокруг, через дамбу, было далеко, километра три в общей сложности. Через эту дамбу мы и ездили с Митей на велосипедах на пески заниматься борьбой. Но пески были рядом с дамбой, по ней их возили на машинах для строительства, а дальше вдоль всего берега шли сплошные буераки, кусты, даже небольшое болотце. На велосипеде, а тем более ночью, добраться невозможно. Оставалось одно – плыть. К тому же это был самый незаметный способ подкрасться поближе, почти к самому костру, ибо, отправься, например, я на панинской лодке (взять её незаметно не составляло труда, и вёсла знал, где лежат), и только по скрипу и всплеску вёсел мог быть обнаружен в такую тихую ночь уже за полверсты. Вплавь же, по-морскому, мог достичь того берега совершенно незаметно, а затем также незаметно подкрасться. Одно останавливало меня – недостаточно трезвая голова, которая закружилась в темноте.

Уличные фонари не горели. Либо их специально выключили (выключатели были на столбах), либо все до одного вдруг перегорели, что маловероятно. Аможет, просто отключили свет, такое бывало.

Дом Елены Сергеевны, как и наш, и все в улице, стоял во мраке. Я подошёл к калитке, прислушался. Тишина стояла жуткая, как на кладбище, находившееся за той же дамбой, и через которое я прошёл в восьмом классе на спор. Не скрою, было страшно, но ни одного светящегося привидения над могилами я так и не заметил.

Но даже кладбищенские воспоминания не вразумили меня. Я готов был на любые трудности и испытания, лишь бы поскорее узнать правду. Господи, как трудно, оказывается, жить, не зная правды! И я, глупый, из кожи лез, лишь бы поскорее узнать её, точно знание это могло вернуть сердечный покой.

В бабушкиной комнате теплилась лампадка. Тихий свет её вытаивал из темноты скорбный лик Богородицы. Бабушка стояла перед ним на коленях. О чём молилась она в столь поздний час? О ком проливала свои слёзы? Свет от лампадки, казалось, насквозь пронзал небеса. И вообще, во что бы превратился мир без этих рукотворных звезд? И я сказал потихоньку: «Молись, дорогой ты мой человечек. Может быть, это всё, что в этом холодном мире нас греет».

Осторожно спустившись на землю, я обошёл дом и торкнулся в своё окно. Оно оказалось закрытым. Бабушка всегда запирала окна на ночь, если оставалась в доме одна. Я направился в баню. Слава Богу, в предбаннике сушилось на верёвках белье. Я вошёл в парилку, нашарил на подоконнике спички, вернулся назад и зажёг одну. Всё, что мне нужно, тут было – мой трикотажный тёмно-синий спортивный костюм, сто раз стираный-перестираный. Я сдёрнул его с верёвки, задул спичку и сел на лавку раздеваться. Затем соорудил из костюма узелок, завязал его в виде чалмы на голове, попробовал, хорошо ли держится, и вышел в ничего хорошего не обещающий мрак.

У берега вода была, как в лягушатнике на пляже, где обычно бултыхалась в грязи не умеющая плавать детвора. Я зашёл по пояс, по грудь. Внизу вода была намного холоднее. Я умылся, перекрестился, сказал с чувством: «С Богом» – и, оттолкнувшись, поплыл. Костёр был намного левее нашего дома, примерно в конце улицы или даже в начале соснового бора, которым я обычно ходил к Паниным. И я, понятно, держал курс не на него, а прямо против дома. Течение в озере было слабым, совсем не ощутимым ни при катании на лодке, ни во время плавания, но я знал: стоит опустить ноги, как холодный поток потащит их в сторону, может даже свести икры, поэтому я старался всё время держаться на поверхности. Сведи у меня сейчас ноги – и даже спасти некому.