Юрий Гагарин сразу привлек внимание престарелого учителя. Семнадцатилетний ремесленник отличался живым умом, выдающейся памятью, хорошими базовыми знаниями, заинтересованностью в изучаемом предмете. Под руководством Москвина в техникуме действовал физико-технический кружок, и Юрий после первых же занятий стал его председателем. Николай Иванович вместе с ребятами чинил старые и монтировал новые физические приборы, делал различные опыты, готовил доклады, выпускал стенгазету. Важное место в деятельности кружка занимали научно-практические конференции, на которых учащиеся демонстрировали различные физические явления, показывали слайды, проводили викторины. Проходили они оживленно, с полемикой.

Первый доклад, который прочитал на одной из таких конференций Юрий Гагарин, был посвящен русскому физику-экспериментатору Петру Николаевичу Лебедеву и его знаменитому открытию эффекта светового давления. Следующий доклад был приурочен к 95-летию Константина Циолковского, который отмечался 17 сентября 1952 года. Гагарин, в то время второкурсник из группы Л-21, подготовил не только содержательное выступление, но и модель реактивной тележки, демонстрирующей принцип действия ракетного двигателя. Тот доклад запомнился и самому Юрию – в книге «Дорога в космос» ему уделено особое место:

«Я взялся за другую тему – „К. Э. Циолковский и его учение о ракетных двигателях и межпланетных путешествиях“. Для этого мне пришлось прочесть и сборник научно-фантастических произведений Константина Эдуардовича, и все книги, связанные с этим вопросом, имевшиеся в библиотеке.

Циолковский перевернул мне всю душу. Это было посильнее и Жюля Верна, и Герберта Уэллса, и других научных фантастов. Всё сказанное ученым подтверждалось наукой и его собственными опытами. К. Э. Циолковский писал, что за эрой самолетов винтовых придет эра самолетов реактивных. И они уже летали в нашем небе. К. Э. Циолковский писал о ракетах, и они уже бороздили стратосферу. Словом, всё предвиденное гением К. Э. Циолковского сбывалось. Должна была свершиться и его мечта о полете человека в космические просторы. Свой доклад я закончил словами Константина Эдуардовича:

– „Человечество не останется вечно на Земле, но, в погоне за светом и пространством, сначала робко проникнет за пределы атмосферы, а затем завоюет себе всё околосолнечное пространство“.

Прочел и почувствовал, как сердце мое дрогнуло и забилось сильнее.

Все члены нашего кружка были поражены силой и глубиной мысли ученого. На эту фразу, похожую на формулу, обращал мое внимание еще Лев Михайлович Беспалов в Гжатской средней школе. Но тогда я не понимал ее значения так, как понял теперь. И, может быть, именно с этого дня у меня появилась новая болезнь, которой нет названия в медицине, – неудержимая тяга в космос. Чувство это было неясное, неосознанное, но оно уже жило во мне, тревожило, не давало покоя».

Признание Гагарина звучит в этом месте несколько расплывчато. Вполне веришь, что как раз в библиотеке Саратовского индустриального техникума молодой ремесленник мог найти книги, которыми вряд ли располагал гжатский учитель физики Беспалов. Упомянутый сборник научно-фантастических произведений – это, почти наверняка, небольшая книга, состоящая из двух текстов Циолковского: «На Луне» (1893) и «Грезы о земле и небе» (1894). Сборник издавался дважды, в 1935 и 1938 годах, под редакцией Якова Перельмана суммарным тиражом 70 000 экземпляров и распространялся по библиотекам. Может быть, конечно, речь идет об издании повести «На Луне» 1951 года, однако к нему не подходит определение «сборник». Что касается других книг, «связанных с этим вопросом», то Гагарин на тот момент мог воспользоваться «Трудами по ракетной технике» (1947) Константина Циолковского, «Полетом в мировое пространство» (1949) Ари Штернфельда, «Рассказами о ракетах» (1950) Бориса Ляпунова. Любая из этих книг могла послужить основой для доклада.

Однако расплывчатость признания состоит в другом. Биографы, ссылаясь на Гагарина, легко делали умозаключение, что хотя путь в космонавтику для Юрия Алексеевича начинался в кабинете Беспалова, именно в кабинете Москвина он обрел идеологическое обоснование, подарившее восемнадцатилетнему литейщику осознанную мечту о полете к звездам. На мой взгляд, такой вывод – очередное следствие стремления к упрощению биографии первого космонавта. Даже в тех воспоминаниях его друзей, которые изобилуют моментами мемуарной селекции, мы не находим конкретизированных упоминаний о теоретической подкованности Гагарина в области ракетостроения и космонавтики. По-настоящему серьезный интерес к этой проблематике придет у него позже. И Циолковский «перевернет душу» позже – примерно в то время, когда его фантастические прогнозы вдруг начнут сбываться, причем намного раньше и быстрее, чем полагал сам основоположник.

В то же время нельзя отрицать, что, находясь под влиянием такого энтузиаста-изобретателя, как Николай Иванович Москвин, который вроде бы лично знал Циолковского, Гагарин должен был уделять некоторое внимание означенной теме, следить за ней. Увлеченность же Москвина не вызывает сомнений. Владимир Россошанский сообщал по этому поводу (цитирую книгу «Парни из нашего города», 2004):

«Я слышал, что незадолго до смерти Н. И. Москвин просил передать Гагарину специально собранные для него рукописи и книги: „Может, пригодятся ему“.

Как-то спросил об этом бывшего директора техникума С. И. Родионова.

– Передавал, – сразу откликнулся Сергей Иванович. – Но мы их Гагарину не передали. Не успели… Думали, приедет Юрий Алексеевич и вручим ему. Не успели, к сожалению.

– И где же они теперь? – с потаенной надеждой спросил я.

– Должны быть в кабинете директора, – уверенно ответил Сергей Иванович. – Я их там держал.

Иду к новому директору В. П. Ерофеевскому.

– Нет, не видел их, – задумался Виктор Петрович, когда я рассказал ему о свертке или связке Москвина. – Честно говоря, бумаги бывшего директория тщательно не смотрел… Может быть, они где-то и лежат здесь. Посмотри. Я сейчас уезжаю, кабинет в твоем распоряжении.

…Кажется, в кабинете не осталось такого места, которое я не просмотрел. Не иголка же в стоге сена, а целая связка. Не может остаться незамеченной. Но связка как сквозь землю провалилась.

И вдруг мой взгляд остановился на подставке сейфа, на обыкновенной прикроватной тумбочке, которые были раньше в наших общежитиях. Попробовал открыть дверцу – не удалось. Старая высохшая краска, наложенная во много слоев, настолько заполнила все поры и трещины дверки, настолько схватила ее мертвой хваткой, что попытки просто открыть тумбочку, по-видимому, не приводили к успеху, и на нее перестали обращать внимание. Возился я с тумбочкой больше получаса, выковыривая ножом краску, стараясь не испортить ее внешний вид. Наконец она открылась, и я увидел много курсовых работ по предмету „Детали машин“ – его преподавал Родионов. Вынимаю их из тумбочки и у задней стенки вижу большой сверток. „Они! Рукописи!“ – обрадовался я, торопливо развязывая веревку, собранную из домашних тряпичных полосок…