Между тем это была не последняя сторонняя дама на тех съемках. Несколько раз приезжала из Москвы редактор Гос кино, которая внимательно следила за тем, чтобы в сценарии не было режиссерской отсебятины. Она так надоела Мельникову, что тот однажды пожаловался на нее Ефремову, и тот деловито спросил: «Может, ее соблазнить?» Как мы знаем, он был большой мастак на такого рода романы. Но режиссер испугался такого поворота событий. Тогда с редакторшей был проделан другой трюк.

Однажды, когда она нагрянула на съемки с очередной ревизией и должна была посмотреть отснятый материал, кто-то утащил из женского туалета ее импортные пантолоны из ангорской шерсти, которые она повесила сушиться на батарею (в павильоне было жутко холодно). В итоге редакторше пришлось сидеть на просмотре не утеплившись. А Ефремов ее подкалывал: «Что-то холодно здесь – пойду оденусь потеплее». Короче, важная гостья не смогла выдержать весь просмотр и вынуждена была покинуть его где-то на половине. Но обиду на съемочную группу она затаила и еще более придирчиво стала относиться к правкам в сценарии. Однако фильм в итоге все-таки были принят. Хотя судьбу его нельзя было назвать легкой.

Так, в Ленинградском горкоме мнения о фильме разделились: одни его хвалили, другие, наоборот, ругали. И в «Ленинградской правде» даже вышла статья «Диагонали любви на экране», где от «Мамы…» не оставили камня на камне, обвинив в оглуплении рабочего класса. Особенно досталось герою Ефремова, которого назвали пьяницей. В результате в Госкино СССР было принято решение дать фильму третью категорию и пустить малым экраном. И только спустя несколько лет, когда «Маму…» показали по ТВ, фильм увидела многомиллионная аудитория. К тому времени Виталий Мельников успел снять Олега Ефремова еще в одной своей картине – «Здравствуй и прощай», которая принесла актеру очередную порцию любви со стороны прекрасного пола. Впрочем, об этом фильме у нас еще пойдет речь впереди.

Вообще стоит отметить, что только со второй половины 60-х Ефремов начинает играть роли героев-любовников. И хотя до этого у него были похожие роли (например, в «Командировке» или «Войне и мире»), но они не шли ни в какое сравнение с тем, что он сыграл в «Трех тополях на Плющихе», «Еще раз про любовь», «Мама вышла замуж» или (чуть позже) в «Здравствуй и прощай». Не случайно роли первой половины 60-х практически остались не замеченными со стороны многомиллионной армии советских зрительниц.

Но вот что еще стоит отметить. Играя в кино роли столь обаятельных героев-любовников, по которым сохли миллионы советских женщин, в реальной жизни Ефремов был похож на них лишь отчасти. На самом деле к женщинам наш герой относился потребительски, иногда без особого благородства, считая их лишь красивым приложением к своей звездной биографии. Его интересовали лишь собственные чувства, а к чувствам своих подруг он чаще всего был глух и не особенно заботился о том, хорошо он ведет себя с ними или плохо. Например, просто невозможно было себе представить, чтобы его герой из «Трех тополей…» мог повести себя так же, как повел себя Ефремов на свадьбе Олега Даля. Будучи в киноролях душевно щедрым и добрым, в реальной жизни Ефремов был черств и суховат, а то и жесток. Как вспоминает Надежда Кожевникова (сводная сестра Ирины Мазурук – одной из жен Ефремова): «У меня с детстве застряло: игра в щелбаны. Сути не помню, но лоб ныл, взбухал после ударов собранных щепотью, метко прицеленных, беспощадных пальцев. Так вот запомнилось – соприкосновение первое с отечественным либерализмом. Мой вопль: «Больно, Олег!» И благодушное: «Проиграла – терпи». Взгляд светлых, излучающих гуманность глаз, памятных зрителям, к примеру, по фильму «Три тополя на Плющихе»…»

И опять она же, Н. Кожевникова, о Ефремове, но уже более развернуто:

«Ефремов стал любимцем зрителей, встречающих практически в каждой им сыгранной роли родное, типичное. К тому же в то время вошла в моду будничность, подтверждающая, как считалось, правдивость. Внешность Ефремова полностью канонам таким отвечала. Свой. Неказистый? Тем лучше. Зато обаятельный, именно в простоте.

Модель такая утвердилась в советском искусстве надолго, не пуская на сцену, экран колоритность, яркость. Трагедия такого артиста, как Луспекаев, на совести тех, по чьим меркам он в молодые годы был чересчур хорош. Следовало стать инвалидом, чтобы заслужить успех в «Белом солнце пустыни».

Отечественный неореализм, в отличие, скажем, от итальянского, сосредоточился на скромном, отвечая демократическим вкусам. Уж кому что… Для одних народный характер Софи Лорен воплощала, для других фактурность, породистость считалась грехом, карьеру стопорящим, не только, кстати, актерскую.

Олег Ефремов при своей неприметности мог бы быть и профессиональным разведчиком: не отличишь в толпе. Но это и сделало его для советских людей эталоном.

Таксистам, работягам, хорошим парням, воплощенным им в кино, на сцене, – веришь. Безыскусность в таких персонажах воспринимается как достижение мастера. Но стоит чуть рамки расширить, и брезжит бесцветность. Скажем, в «Беге» Алова и Наумова Олег Ефремов – полковник царской армии – меркнет, соседствуя с блистательным, всегда разным Евстигнеевым, жухнет. Не наша еда лимоны, как говаривал дядя моего мужа композитор Юрий Шапорин… Крамольная мысль закрадывается: а по природе своей артист ли он?

Лидер, вождь, борец – это да! Другой бы и не смог пробить «Современник». Игорь Кваша в интервью «Независимой газете» поделился, что чиновники разбегались, прятались, когда в коридорах их ведомств Ефремов появлялся, бесстрашный, разящий. Кваша добавляет: нам в ту пору нечего было терять. Но, на мой взгляд, когда терять нечего – хорошего мало. Из российской истории известно, к чему такое привело. И матерок ефремовский, Квашой вспоминаемый с восхищением, возможно, не стоит считать героической чертой. Нормальные люди, когда им хамят, теряются не потому, что трусят.

Однажды на моей памяти Олег Николаевич, приглашенный к нам в Переделкино и выпив еще не сильно, вглядевшись в одного из гостей, спросил: «Скажите, меня занимает, как режиссера: вот вы, бездарность, сами-то это сознаете в себе?»

Тишина наступила гробовая. Жертву Ефремов нашел безошибочно. Директор Института мировой литературы имени Горького Иван Иванович Анисимов звезд с неба действительно не хватал. Но и сейчас помню, как побурело, взмокло его лицо. И мамин вопль: кто хочет чаю?!

Олег Николаевич, наверно, не знал, на исследование человеческих особей это не влияло, но бездарный Иван Иванович недавно сына потерял. И так уж получилось, что я оказалась свидетельницей его, Бориной, гибели.

Мама часто меня к Анисимовым подбрасывала, живущим в том же доме в соседнем подъезде. И тогда я у них заночевала, а утром Борю вынули из петли.

Не знаю причин, да никому до конца они не бывают известны. Боря вошел в пижаме, когда мы с Бекки, его мамой, на кухне ужинали. Ничего не сказал такого, что предвещало бы беду. Хотя я уже знала, что разговоры взрослых чаще уводят внимание от важного. Бекки сделала замечание сыну: что ты в пижаме разгуливаешь, у нас ведь гостья. На что Боря рассмеялся: «Надька – гостья?» И вышел.

У него были серые затуманенные глаза под припухлыми веками, унаследованные, как и широкий лоб, его сыном Игорем, моим сверстником, с которым я дружила. Спустя годы Игорь позвонит мне из Ленинграда, сообщив, что билет на «Стрелу» не достал, придется лететь. Это будет тот рейс Париж – Ленинград – Москва, который перевозил прах композитора Глазунова и потерпел катастрофу. Бекки, похоронившая уже и мужа, и невестку, останется совершенно одна. Судьба, превышающая норму, мыслимую для жены «бездарности».