— Слышь, Старый, я не то, не как ты подумал… — с трудом выдавил Сережик, — я, это…

— Никогда! — рявкнул, оборвав тянущую из мальчишки связь, спохватившийся Ахмет. — Никогда, слышь?! Не извиняйся и не гасись перед тем, кто старше и сильнее!

— Да я…

— От проигрывателя-я-я! — передразнил Ахмет, веселым оскалом давая понять, что вопросов к мальчишке не имеет. — Ишь, салапет, «не то, как ты подумал…», Мессинг, бля, гляньте только… Слышь, Мессинг?

— Че, Старый? — бодро ответил Сережик, почуявший, что все нормально.

…Во что значит молодость… — грустно отметил Ахмет ту чудесную скорость, с которой невидимое тело Сережика заклеило только что проеденную его неосторожным взглядом дыру. — …Взрослому мужику после такого скачка денек бы отлежаться захотелось… Да, все один к одному…

— А ну дай сюда. — Ахмет показал на голенище трофейного зимнего берца, за которым Сережик держал свою старую пику.

— Нафиг она тебе? — удивился парнишка, доставая неуклюжее сооружение с самодельной рукоятью.

Ахмет снова с удовлетворением отметил, что парнишка не спешит выпускать из рук оружие и не подчиняется на автомате. Значит, чувствует. Прикрыл глаз и протянул ладонь к Сережику. Выдавившись туда, где все такое, как оно есть, Ахмет большой медленной медузой накрыл извивающуюся гроздь переливчатых пятнышек, и откуда-то издалека пришло ощущение грубой деревянной штуки в левой руке. Завернув гроздь в свой туман, Ахмет чуть раздвинул бесформенную кучку искрящихся пятен, которые, утратив принадлежность к кучке, тут же гасли и невесомой пылью уносились вперед, по течению неодолимого медленного ветра из Дома Тенри, вечно дующего сквозь все на свете, и не видящего разницы между огромными сверкающими звездами и смрадными червями, жрущими падаль в заваленной норе. Проследив за пылью, Ахмет отрешенно уловил и принял волю этого ветра, и открыл глаз, тут же расширившийся от удивления: Сережик, отвесив губу, с видом крайнего изумления привстал на подстеленной у костра телогрейке.

— Ты это как… А нафига? Слышь, Старый?

— Чево?

— Ну, нож ты мой зачем сломал? И это, как ты так делаешь? Раз, и он как сахарный, только трык, и все? Даже это, слышь, не как сахарный, а как… Ну это, когда грязь, земля там, по луже пройдешь — насохнет, ну, только отковырнешь такую плоскую, а она крошится…

Ахмет, обнаружив в руках обломки ножа, перекинул их вниз, и они дребезжаще раскатились по бетону.

— Забудь. Это гадание такое, — сказал Ахмет, ухмыляясь: почти правда выглядела абсолютно нормальной шуткой. — Быть тебе Базарным, или нет.

— И че значит, что он сломался? — не ожидая ничего хорошего, поинтересовался парнишка.

— Что быть, — отставляя шуточки, серьезно сказал Ахмет. — Ты хочешь этого?

— Да!

— Смотри. У меня здесь Дома не будет. Да и нигде не будет, ты один, сам останешься. Послушай сам себя, ты сейчас жизнь решаешь. Хочешь ты Дом, на полную, до кости? сдохнуть готов?

— Да! — снова вырвалось у Сережика, и было видно, что эти слова вытолкнуты из горла не мыслями, не хотелками, а всем его существом. — Только это… Старый, ты реально?

— Реально или нет, тебе решать.

Сережик замолк и задумался, серьезно глядя в прогорающие угли. Ахмет достал из костра уголек и прикурил душистую, настоящую сигарету, поудобнее подбив под локоть связку анораков. От остатков костра приятно несло мягким, необжигаюшим жаром, и редкое пощелкиванье углей превращало мертвое бетонное безмолвие в мягкую, безопасную тишину. Ахмет полулежал, ничего не ожидая и ни о чем не тревожась, наблюдая, как тлеющий в брюхе уголек медленно краснеет и так же неуловимо подергивается пеплом, в такт дням и ночам, когда все лежащее на теплом пузе Земли поднимается и опускается от ее дыхания. Через несколько месяцев Сережик, видимо, что-то надумавший, встал и подбросил в костер большой кусок дверной коробки. Сел, наморщил брови, втянул и выхаркнул сопли, глянул исподлобья.

— Старый, слышь. У меня… Это. Там, на базаре… Притырено немного пятеры.

Ахмет не ответил, слушая, как отдаются в одном из коридоров сознания эти слова. …Если это не Знак, то я тогда не знаю, что тогда Знак… Ишь ты, какова шельма-то, а… И молчит, не треплется. Не, точно Хозяин вырастет…

— Тебе сколь пасок-то, Хозяин?

— Чо?

— Годов сколько.

— А? Щас… Погодь… Это если…

— Салабон, знаешь, что перво-наперво отличает нормального Хозяина от долбоеба?

— Я месяц не знаю… а так должно быть шестнадцать… Чо? Погоди, Старый, я че-то прослушал.

— Чем, говорю, нормальный Хозяин от мудака отличается, знаешь?

— Ну… Может каждому башку оторвать?

— Во баран! — обидно рассмеялся Ахмет. — Нормального Хозяина при счете наебать нельзя. И не при счете тоже. Понял, Сергей Базарный, Великий и Могучий? Хозяин умеет считать. От этого он все знает, прежде всего, от счета. Гнилость человечья цифрой обозначается, не буквой. Ему говорят — вот, типа, сегодня полтубы тушняка продали. Тридцать, предположим, две банки по шесть пятерок, да по семере на трех банках скинули, типа мятые, а расчелся покупатель полиэтиленом, полрулона на ширине два метра, да остаток семерой с белым капсюлем выкатил, которая рожок за двадцать идет. И говорят — вот, по пятере это шесть рожков и рожок без пяти выходит. Где наебали?

— У-у, это надо…

— «Это на-а-адо…» — передразнил Ахмет. — Это надо тут же сложить, и притом понять, сколько покупатель твоему человеку за мудеж выкатил. И тут же спросить, тыкать надо пока кучка свежая. «Э, а у тебя сегодня празничек, брат? Слыхал я, на десяток семеры приподнялся?» Когда каждый будет твердо уверен, что с него будет спрос за каждый косяк, и что косяки Хозяин видит, то тогда у тебя скрысят не все. Немножко и тебе останется.

— И че, все воруют?

— Все, Сереж. Если спроса нет и люди знают, что не будет, то самый твердый человек станет воровать. Может, не сразу, через время, но станет. Внутри крови у нас подляна сидит, ее не денешь никуда. У каждого, понял? Ты, я, все — крысы в душе. Только надо гасить ее всю жизнь, по башке бить, чтоб не могла, сука, рыло свое поганое из грязи вытащить. Само по себе воровство, Сереж, полбеды. Крыса — всегда означает кровь. Вот что плохо. Когда ты выбираешь крысиную дорожку, она кончится кровью, без вариантов. Хорошо, когда только крысячьей — поймают, на железа подымут. В этом беды нет, одна польза — когда крыс режут, люди радуются, а крысы боятся, пределы знают. Хуже, когда крыса людей жрать начинает. Если крысу вовремя не замочить, она вырастет, пределы забудет и начнет у людей жизнь крысить, мочить всех начнет. Это суть крысы — она рядом с собой людей не терпит. Понял, душара?

Ахмет видел, что Сереге человеческое ложится без вопросов. …Тоже Знак, наверное. Нет в пацане большого гавна…

— И че, вот хозяйки — они че, все крысы, до одного? Неужто среди них всех человека ни одного нет?