Мысль про войска показалась Голове интересной. Он тут же снял телефонную трубку и набрал Акафея, а тот, к счастью, оказался на месте и Голова тут же поведал ему свою печаль.

– Слышь, Акафей, – бодро приветствовал он начальство. – Ты это, давай, войска вызывай, а то нас штурмом брать будут, а у нас то пока один только ствол – у Грицька, но этого нам мало…

В трубке послышалось встревоженное дыхание Акафея, который пытался сообразить, что ему будет, если окажется, что в Горенке разразился массовый психоз.

– Ты сегодня уже обедал? – ответствовал Акафей, который, как и все смертные, не любил, чтобы ему прямо с утра задавали загадки. – Какие войска? Может, тебе, я извиняюсь, следует пойти еще поспать? Утром ты ловил что-то бреднем, сейчас тебе войска вызывай. Ты здоров?

Но Голова не сдавался.

– Ты это, как хочешь, я тебя предупредил, так что тебе отвечать, если они нас завоюют… и убьют. И Голова глубоко и грустно, и даже как-то судорожно, вздохнул.

Акафей, который не учуял в голосе у Головы отзвуков доброго обеда, встревожился еще больше.

– Кто на вас нападает, а? Может быть, ты все-таки налоговую имеешь в виду? Так ты не бойся, я приеду и все улажу.

– Какая налоговая? Какая? – закудахтал в трубку Голова. – Упыри на нас движутся. Из Упыревки. И крысы из пгт УЗГ. А я еще и жаб видел. Те вообще могут нас задавить, такое их множество, хотя нас и так, сам знаешь… Так что, говорю тебе – войска вызывай!

Голова хотел сказать что-то еще, но тут у него мучительно заныло сердце. Он заглянул под рубашку – проклятые пауки опять дрались в его сердце. Голова тревожно взглянул на присутствующих, но никто не обратил внимания на то, что он внимательно изучает собственную грудь.

«А может быть, я уже умер? – подумал Голова. – Может быть, какая-то сволочь уже добралась до моего дерева, и скоро пауки прогрызут меня насквозь или, еще хуже, я сам превращусь в паука и буду бегать по Горенке, а все будут от меня шарахаться и натравливать на меня собак? Надо будет, во всех случаях, сходить к кардиологу, дай Бог, он присоветует, как мне жить дальше. К тому же не исключено, что мне все это просто мерещится. Ведь не могут же у меня в сердце и в самом деле жить тарантулы!»

Тем временем неутомимое солнце забиралось на небо все выше и выше, и мерзкая, как показалось Голове, кукушка нагло объявила о том, что пора бы уже и перекусить. Тоскливец отправился домой к Кларе, Грицько – к Наталке, паспортистка важно оторвала самое себя от стула и, выпятив грудь, отправилась в свою квартирку, чтобы хоть немного прийти в себя от общения с психами, которые заполонили присутственное место. Маринка осталась жевать бутерброды в сельсовете, а Голова решил навестить корчму, чтобы подкрепиться перед битвой. Никому из них не хотелось думать о том, что нужно не идти обедать, а скажем, рыть траншеи или обходить деревню с крестным ходом, чтобы нечистая сила не посмела вступить в ее пределы. Но ведь не все умеют смотреть опасности в лицо, и, будем честны, большинство из нас предпочитает делать вид, что опасности на самом деле не существует. Авось пронесет. Тем временем Голова чинно продвигался в направлении корчмы – солнечный красивый день, добротная рубашка-вышиванка и мягкие удобные штиблеты, недавно подаренные Галочкой, повышали его настроение и манили забыть о сиюминутных горестях. «А может быть, это был туман, – думал Голова. – Ну откуда у нас в лесу столько нечисти насобиралось? Привиделось мне, привиделось. Пообедать нужно, рюмочку для дезинфекции пропустить, и все пройдет. Отпустит меня печаль. А если они и в самом деле нападут на Горенку, так я Акафея предупреждал. А если он войска не вызвал, а Грицько опять увлекся собственной супружницей и исполнил супружеский, а не служебный долг, то кто в этом виноват?»

На этом месте мысли Головы были прерваны появлением Гапки. Она уставилась на бывшего супруга, словно никогда прежде его не видела. Юная и прекрасная в нежно-голубом платье времен своей первой молодости, она тащила по улице сумку с продуктами. «Пенсию получила и из сельпо идет», – сообразил Голова.

– Здравствуй, Гапка, – сказал Голова, который не был уверен, что нужно говорить бывшей супружнице, потому что этому никто не учит и учебника по общению с бывшими возлюбленными еще никто не написал. По общению с теми, кому еще недавно мы дарили цветы и посвящали сонеты. Думается, такое пособие многим облегчило бы жизнь. Но, увы… Да и наш герой, видать, сказал что-то не то, потому что в ответ из уст прекрасной девушки раздалось шипение, а затем он услышал:

– Идиот! Волындается весь день без дела и мечтает о памятнике!

– Так и ты ведь хотела, чтобы тебя изобразили, еще и с голубем, – мирно ответил Голова. – Так что ты, Гапка, лучше бы молчала.

– Затыкать он меня будет, племенной бык?!! – гневно вскричала Гапка. – Городскую свою затыкай, если сможешь, а я, слава Богу, свободный человек и могу смело сказать зарвавшемуся на рабочем месте бюрократу, что памятник ему положен только один – кусок гранита, да побольше, чтобы он не вылазил по ночам из могилы на свет Божий и не тревожил, вурдалак, родное село. Но на это надежды мало, потому что по своей жадности и похоти он в гробу не усидит и начнет шататься по ночам, людей пугать. Но найдется на него осиновый кол, найдется, и мы пришпилим его, и он успокоится навеки вечные, и село тогда вздохнет свободно…

– Ты, Гапка, орешь, потому что не знаешь, что за селом собралась настоящая, а не выдуманная тобой нечисть, и они, вероятно, собираются напасть на Горенку и нападут в любой момент. А ты вместо того, чтобы защищать родное село, открыла свою гнилую пасть и так заходишься в крике, словно тебе за это дадут кусок колбасы, – по-дружески сказал Голова своей бывшей супружнице и тут же (в который уже раз!) пожалел о своих словах, потому что живот пищал голосом Буратино о том, что очень хочется отведать наконец горячего борщику и вареников с грибами или чего-то еще в этом роде, но только быстрее, как можно быстрее. Но еда казалась теперь Голове кулинарным миражом, потому что на Гапку снизошло вдохновение и слова ее, как пули, пробивали слоновью кожу начальственного лица и жалили, как рой диких ос. Голова узнал про себя, что с детства был слабоват по мужеской части и что жениться он по этой причине не имел никакого морального или другого права. И что поэтому у нее, Гапки, нет десятка смышленых детишек, которые тешили бы ее старость и не позволяли бы всяким проходимцам оскорблять ее на пустынных улицах.

– Так ведь это ты же, змея, талию берегла, ты детей боялась как огня и не ложилась в постель без счетов и календаря, чтобы, не дай Бог, тебе не пришлось кормить карапуза грудью, которая, кстати говоря, как раз для этого и существует, а вовсе не для того, чтобы запихивать ее в разрез платья не по размеру…

Нет, читатель, ничему не научился Голова за долгие годы супружеской жизни! Нет, право, зря сказал он это Гапке, потому что бывшая супружница, такая, впрочем, красивая и свежая, как роза, покрытая утренней росой, придвинулась к нему, как придвигается к запоздалому прохожему коренастая тень в темной подворотне, чтобы выпотрошить карманы, а при возможности и душу, и ее маленькая, но уверенная в себе ручка схватила его за воротник, да так, что дыхание у говоруна сразу прекратилось и он вытаращил глаза, как рак, которого собираются бросить в кастрюлю, и, спасая жизнь, влепил убивице леща. Юная красавица не ожидала такой подлости от своего бывшего муженька, и горячие слезы брызнули из коричневых омутов ее глаз на расшитую красными узорами сорочку Василия Петровича. Рука ее, однако, не разжималась, и последние крохи жизни начали уже было покидать его бренное тело и он, спасаясь, изловчился и вцепился в Гапкины тщательно завитые локоны с намерением или вырвать их с корнем, или вернуть себе свободу. Гапка сразу сообразила, что карта ее бита, и выпустила основательно контуженную птицу на волю, а та сразу расправила крылья, то бишь руки, и зашкандыбала опять же в сторону корчмы, чтобы уже не только пообедать, но и отпраздновать возвращение в этот мир. Но тут Василий Петрович вдруг припомнил, что Гапка-то обладает единственным надежным оружием против нечисти – дудкой, и он пошел за ней и стал просить ее дать ему дудку, чтобы он как уже проверенный защитник отечества мог вступиться за родные пенаты и дать отпор нечистой силе. Но Гапка ему не верила, во-первых, потому, что полная мытарств жизнь приучила ее не верить мужчинам, даже если они говорят чистую правду, а во-вторых, она не собиралась давать дудку Голове, опасаясь, что тот может себе ее присвоить. И Гапке, и Голове не было известно, что пока они спорят, нечисть уже вступила на околицу села и окружила дом Тоскливца, чтобы или прикончить его, или переманить на свою сторону. А Тоскливец как раз вкусно обедал – Клара постаралась на славу и он уминал гречневую кашу с маслом, от которой валил густой пар, и умильно посматривал на сковородку, на которой возвышалась гора котлет. Ему, конечно, было известно, что после обеда Клара начнет тащить его в ЗАГС, но и ей было известно, что, закончив есть, он рухнет как подкошенный на супружеское ложе и сделает вид, что до конца перерыва спит непробудным сном. По какой-то труднообъяснимой причине обе стороны это устраивало. Но этот привычный ритуал был нарушен, потому что, когда Тоскливец услышал какой-то подозрительный шум (а подозрительным он считал любой шум) и выглянул в окно, то с громким криком от него отшатнулся и бросился запирать дверь, и Клара уже было подумала, что это Грицько по своему обыкновению заглянул на огонек (на самом деле Грицько, который сменил галс и для экономии вместо Наталки отправился к Тоскливцу, уже сидел за столом, чтобы, как водится, отобедать на дармовщину – не потому, что ему нравилась Кларина стряпня или компания Тоскливца, а из принципа), но тут раздался звон выдавливаемых стекол и зеленовато-коричневый поток из крыс, упырей и жаб обрушился в комнату. Клара завизжала так, как, наверное, не кричала никогда в жизни. Что характерно, больше, чем упырей и крыс, она испугалась жаб (женщина всегда остается женщиной, даже если ей угрожает смертельная опасность, и в этом ее главное отличие от мужчины). А Тоскливец, глядя на это чертово воинство, продолжал хлебать борщ, опасаясь, что Грицько его объест и ему не останется добавки. Грицько полез в кобуру, но был вынужден с отвращением выдернуть руку – в ней лежал «тормозок» в виде покрытого плесенью бутерброда, про существование которого он уже давно забыл. А нечисть на мгновение замерла, как бы раздумывая, как ей быть дальше, и Тоскливец, оторвавшись наконец от борща, вскочил как ужаленный (что ему было несвойственно) и за отсутствием иконы сорвал со стены портрет бровастого и щекастого бывшего вождя, который он не выбросил, потому что из бережливости не выбрасывал ничего, и показал его ворвавшимся тварям, а те отшатнулись от него, опасаясь, что им показывают нечто святое, и даже стали ретироваться понемногу в окно, но Тоскливец сглупил, потому что ни одной молитвы он не знал, и стал бормотать какую-то ересь, но незваных гостей обмануть ему не удалось и они снова стали выдвигаться на середину комнаты. Грицько бросил в них бутербродом, но это не помогло. Упыри стали придвигаться к Кларе – перспектива напиться молодой крови их воодушевила, а та попыталась бежать, но не смогла, потому что ее ноги словно налились свинцом и их жадные, горящие глаза парализовали ее волю. И пришел бы Грицьку, Тоскливцу и Кларе конец, если бы Наталка, решившая вытащить Грицька от Тоскливца, чтобы тот не дармоедствовал, не направила к жилищу писаря свои хорошенькие стопы. И увидела она непотребное воинство, осмелившееся прямо днем напасть на жилище христианина, и поняла, что благоверный ее погибает не за понюшку табака, и побежала она к Гапке, и выпросила-таки у нее заветную дудочку, и задудела в нее, и нечисть, собравшаяся уже было полакомиться, начала отступать. Точнее, отступать стали крысы и почему-то жабы, а упыри, хотя и не оставили своих поползновений, но тоже присмирели. Вот уж поистине волшебный инструмент нашел Голова под своим бывшим домом!