Я решил, что она пьяна или рехнулась.

— Так он дома? — прервал я ее.

— Ojos, — сказала она медленно и раздельно, словно произносила это слово впервые за всю свою жизнь.

— Что?

— Глаза! У этих португальцев глаза величиной с грецкий орех. И пялятся так, будто хотят увидеть, какого цвета у тебя душа… Не поймешь, какое им дело до этого?

— Слушайте, вы не знаете, Диего был сегодня дома? — спросил я.

— Господь всегда следит. Дьявол всегда следит. И повсюду португальцы с глазами как грецкий орех — тебе не спрятаться. Когда я была…

Я прошептал тихо:

— Рассказывай козлам свои сказки, ведьма!

Собрав еще щебня, я с новой силой стал швырять его в окна Диего.

— Его нет! — завопила она.

— Тогда где он? У меня мало времени!

Она подняла глаза к небу и перекрестилась.

— Людей с его этажа увели вчера, — прокудахтала она. — Мужчины с португальскими глазами.

— Можно заглянуть внутрь? — попросил я.

— А ты кто такой?

— Его племянник, — солгал я.

Она свесилась из окна и окинула взглядом улицу, приподняв верхнюю губу, как обиженный осел. Должно быть, сапожник смотрел на нее, потому что она погрозила ему кулаком и крикнула:

— Иди работай, старый ленивый болван!

Он замахал на нее рукой, словно на умалишенную, наклонился и состроил ей рожу, оттянув пальцем нижнее веко.

Она ответила на его проклятие крестным знамением, потом снова заорала на него. Вытащив из-за воротника ключ, она сбросила его в мои подставленные ладони.

— Не ешь его, — предупредила она. — Он у меня единственный.

Я думал, она насмехается надо мной, но она была убийственно серьезна.

— Даю слово, — уверил я ее.

Поднявшись на второй этаж, я дернул ручку двери Диего, но она была заперта. Соседняя дверь была снесена с петель. Странный запах, напоминающий протухшую воду, доносился оттуда. Прежде, чем выяснить, в чем дело, я вернул ключ соседке.

— Ты еврей? — спросила она. — Потому что они были евреи, знаешь ли.

— Я еврей, — сухо подтвердил я.

Она схватила меня за руку.

— Теперь спроси меня, еврейка ли я.

— Мне надо идти, — ответил я.

Ее ногти впились мне в кожу.

— Спроси меня! — потребовала она, брызгая слюной мне в лицо.

— Ты еврейка? — послушно повторил я.

Я не успел увернуться, и она влепила мне оплеуху сморщенной старческой лапкой.

— Португальские ублюдки, вы не смеете оскорблять наваррскую даму! — заверещала она. — Но я не собираюсь…

Она все еще орала что-то, когда я вернулся к квартире Диего. Я стучал и звал его, но в ответ слышал лишь тишину. Страх за него поднялся в моей душе внезапной волной, и я принялся кричать:

— Диего! Диего! Это я, Берекия!

Ни звука в ответ.

Я зашел в соседнюю квартиру.

Старый Леви Калифа, отставной фармацевт и ученый талмудист, жил здесь вместе с овдовевшим зятем и двумя внуками. Состояние его дома не внушило мне уверенности в безопасности Диего: балдахин со стоявшей в передней кровати был сорван. На восточной стене кто-то нарисовал кровью крест, а под ним тридцатисантиметровыми буквами значилось: «Vincado Pelo Cristo! Мстим за Христа».

С презрением к толпам безграмотных старых христиан, пятнающих пейзаж Португалии, я отметил, что слово vingado написано с ошибкой. Как могли они рассчитывать даже на мимолетный взгляд Бога в свою сторону, не умея ни правильно писать, ни понимать прочитанное?

— Господин Леви? — осторожно позвал я.

Тишина.

Возле дальней стены валялась разбитая дверь в остальную часть квартиры. Перешагнув через нее, я вошел в крошечную комнатку, квадратную, не больше трех пейсов в длину и ширину. Дубовый паркет и шерстяной пуфик были здесь единственными предметами обстановки. Однако никогда раньше я не входил в более наполненное помещение.

Я мгновенно понял, что переступил священный порог.

На выбеленных стенах черными письменами иврита был записан Исход. Полностью. Начиная с имен израильтян, вошедших в Египет за Иаковом и заканчивая побегом еврейских рабов через Красное море и разбитого Моисеем Шатра. Стихи начинались в верхней части восточной стены, прямой горизонтальной линией продолжались на южной, затем на западной и северной, формируя замкнутый круг. Я прикинул, что этих кругов было не меньше двух сотен. Письмена покрывали всю верхнюю часть комнаты подобно священной беседке.

Здесь было и начало Левита, но он обрывался запретом жертвовать Богу мед. Видимо, тогда сюда и ворвались христиане и пленили писца.

Не нужно было гадать, кто был этим писцом. Я знал наверняка, что это был старый Леви Калифа. Кто еще с такой набожностью стал бы в уединении записывать главную историю Пасхи?

Я испытывал такое благоговение, что просто поворачивался и читал, а взгляд все быстрее скользил по строкам подобно дервишу, нашедшему верный ритм своего танца.

Я не рассчитывал обнаружить самого Калифу. Но на полу кухни, среди осколков битой посуды, лежала правая рука. Я знал, что она принадлежала ему, поскольку указательный палец, на котором он носил перстень с сердоликом, был отсечен. Неподалеку валялся кусочек угля, которым он писал, а потом, видимо, выронил.

Отсеченная рука не казалась настоящей. Но почему? Не потому ли, что разум отказывается верить в подобную жестокость?

И почему христиане не просто убивают нас, а отрезают части наших тел? Хотят ли они тем самым доказать, что мы не люди, заставить принять истинный дьявольский облик?

Возле пальцев отрубленной руки лежали синие головки любимых бразильских попугайчиков Калифы. Он называл их Ternura, Неясность, и Empatia, Сочувствие — по девизу ученых-талмудистов.

Тела Неясности и Сочувствия, судя по всему, украли из-за дорогих перьев. Скорее всего, они уже украшали шляпу какого-нибудь дворянина.

Я наклонился, чтобы подобрать руку и похоронить ее, но меня привлек хруст деревянных обломков двери за спиной. В передней, внимательно глядя на меня, стоял старый сапожник с противоположной стороны улицы. Худой, загорелый, он был одет в одну лишь залитую потом рубаху и грязные льняные штаны. Ему было около пятидесяти на вид. Тонкие руки, узкие угловатые плечи. Пучки спутанных седых волос торчали из-за ушей.

В одной руке у него был пробойник, в другой — киянка.

Я вытащил нож и выставил его перед собой. «Они снова вынудят меня драться», — подумал я. Не желая, чтобы он осквернил своим присутствием священные письмена Торы, я вышел в переднюю. Стоило мне сделать это, как он хрипло сказал: