Фашизм начинал с уничтожения убогих, и ху-же этого в самом деле нет ничего. Но не стоит забывать о том, что он и был триумфом убогих, мстивших таким образом своему прошлому. Хочу напомнить и о манере большинства тоталитарных сект обращаться с проповедями прежде всего к убогим: тебе не с кем поговорить? от тебя отвернулись друзья? над тобой смеются девочки? – ступай к нам, мы подставим плечо. Надо ли говорить, какие волчата вырастают потом из затравленных ублюдков, которым подставлено плечо единственно верной, универсальной истины. Любой фашизм начинается с культа меньшинств, как ни ужасно это звучит, – охмурить большинство не так-то просто. Нет ничего страшней маргинала, дорвавшегося до возмездия (добрался до пломбира). И зараза сектантства, пошлость протестантских проповедей на стадионах, пустоглазые мунисты ползут к нам оттуда – из цивилизации меньшинств. Даром что мунизм зародился в Корее, а процвёл исключительно в Штатах, где Муна стали преследовать не за пошлость, ложь и тоталитарность его учения, но за уклонение от уплаты налогов, стыд какой!..

И разве не к меньшинствам, не к слабейшинствам обращались с самого начала Рон Хаббард и Карнеги? Церковь сайентологии Хаббарда, насаждающая у нас примитивизм и наукообразие насквозь фальшивой дианетики, или более сообразительный Дейл Карнеги всю жизнь адресуются к тем, кто теряется в компаниях, стыдится своих потных рук и тайно, мелко, онанически ненавидит окружающий мир. Цивилизация чмошников – вот во что превращается Запад, живущий по Карнеги. Искусство ораторствовать, искусство нравиться, умение быть доступным, понятным и увлекательным – то есть заведомо исходить из уровня убогой аудитории! Всем этим от Карнеги и Хаббарда разит за версту, и высшая их добродетель – умение усваиваться. (Это мороженое хорошо усваивается.) Искусство стремительно ищет новые пути упрощения, доступности, тотальности. Мерилом интеллекта аудитории становится интеллектуальный уровень идиота. Ведь его так жаль, идиота. Он так одинок. Как эта последняя шоколадка на дне пломбира, внезапный сюрприз опечалившемуся было поедателю.

Иное дело мы! Мы, обставляющие простейшую цель максимальными трудностями на пути её достижения! Мы, вечно завышающие сами себе планку духовного самосовершенствования! Мы, превратившие своё существование в акт непрерывного мазохизма, но исходящие при этом из мечты, а не из реальности, из идеала, а не из животной своей природы! Жизнь Запада есть нормальный компромисс с данностями (и, по большому счёту, компромисс вообще); наша – есть борьба с реальностью во имя мечты. На практике это чудовищно, в теории превосходно. Но если наша практика знакома мне слишком хорошо, то разочаровываться в практике Запада я начинаю лишь сегодня – я, неблагодарный, доедающий мороженое, окутанный тёплой волной потакания, я, расслабленный, никем не толкаемый в транспорте, окружаемый улыбками, приветствиями, заботой, я, утрачивающий человеческий облик – что здесь, что там.

Я никогда не предполагал, что демократия в своём конечном развитии точно так же ведёт к фашизму, как и отсутствие демократии (но вспомним – причиной, предпосылкой фашизма была не только проигранная война, но и вся предыдущая многовековая история европейской цивилизации). Как выясняется, история не знает конечной стадии. Её весы колеблются, её песочные часы переворачиваются, и диктат массового вкуса, диктат заниженной планки оборачивается таким же апофеозом несвободы, как и любое поклонение доктрине. Человечество, изнежась, не может сопротивляться никакой опасности. Оно готово к новой катастрофе, на предсказания которой в веке будущем (двадцатом первом. – Примеч. ред.) так щедр век уходящий. Приторность жизни сменится запоздалой горечью, поздней оскоминой, ненужным и беспомощным раскаянием. Minority возьмёт своё – оно ничего и никому не прощает.

Когда пища вкусна, мне хорошо думается. Я быстро ем и быстро соображаю. Когда ложка заскребла о пластмассовое дно, мне всё уже было ясно насчёт судеб этой цивилизации. Наш потенциал больше.

– Ну как? – спросили друзья.

– Чудно, – сказал я. – Оно чудное, чудное, чудное. Спросите, братцы, тут не дают солёных огурцов?

В Артеке отдыхает американка. Она уже приезжала сюда на международную смену, её прельстила относительная дешевизна, райская роскошь природы и общее дружелюбное внимание. Так что в этом году она приехала опять, живёт в Лазурном и обещает приманить туда же своего бойфренда, который пока колеблется, ехать ему или нет.

Американка обыкновенна собою: ей девятнадцать, она рыжая, веснушчатая – веснушки покрывают её всю, с головы до пят, сколько можно судить по открытым рукам и ногам: девушка она весёлая и ровно-дружелюбная со всеми, улыбчиво кивает на любую информацию и выслушивает её вежливо, без отторжения или заинтересованности. Все наперебой показывают ей Артек, который она и так хорошо знает. В неё влюблён умненький застенчивый мальчик из Днепропетровска. Может, у него есть на неё какие-то дальние виды, но не похоже, чтобы у столь близорукого существа мог быть дальний вид на предмет его чистого обожания.

Американка заходит в пресс-центр Артека, где я гощу у местных приятелей, и пользуется нововведённой тут электронной почтой. Дважды в неделю она отправляет послания родителям, дважды – бойфренду. Иногда ей некогда зайти в пресс-центр, и она просит меня занести и набрать её письмо. «А как же набирать? Я ведь его прочту, чужие письма как-то не принято читать…» – «Ничего страшного, пожалуйста».

И вот я набираю её письмо родителям, которое в самом общем виде звучит примерно так:

Потом приходит днепропетровский мальчик, назовём его Петя. Он хочет представиться родителям американки. Он окончил спецшколу и собирается в институт, так что пользуется случаем получить языковую практику. В спецшколе Петя неоднократно изучал письма, приводимые там как образцы эпистолярного жанра, и в том числе письмо легендарной Бетти Смит, которая пишет вот уже которому по счёту поколению третьеклассников спецшкол. В этом письме Бетти Смит подробно рассказывает о своей жизни, о том районе Лондона, где живёт, о профессии своих родителей, о своей борьбе за мир и о погоде, стоящей в Лондоне в данный момент. Петя сочиняет своё письмо долго и тщательно. Он ещё никогда не пользовался электронной почтой. Он пишет текст от руки и просит меня поправить ошибки. Я читаю примерно следующее: