Тщательно устраивая на унитазе шуршащее калькой одноразовое сидение, Ириша размышляла о том как, как дошли.

Наверное, явление это коренилось в завешенных коврами и застеленных паласами хрущевках, в их позднесоветском и пост-советском детстве.

Сколько детей было в городской советской семье? Правильно, один. Один-единственный. Если ребенок оказывался мужского пола, на него, стараниями его родителей, проецировались качества, которые те чаяли видеть в его нерожденных и никогда не будущих рожденными сестрах. Если этот один-единственный оказывался девочкой, ее воспитывали как бы наполовину мальчиком, ведь и папа, и мама знали: никакого добавочного мальчика им воспитать уже скорее всего не удастся и нужно срочно пускать в дело природно-педагогические заготовки, хранящиеся в сундуках души на случай наследника.

Ириша помнила, как папа учил ее менять лампочку в патроне и считать висты в преферансе, как они вместе ходили в тир и на ипподром, как, сурово нависая над Иришиным хилым плечом, папа решал сложные задачи по алгебре, сердито бормоча «если вырастешь дурой, я себе этого не прощу!», как порол ее за плохие отметки по физике и нерадивость, проявленную на олимпиаде по математике, как учил ее водить «Москвич» и грозно требовал «не хлюздить!»

Тогда это казалось Ирише нормальным. А теперь… Лишь теперь, с морозной, ядреной юности ввалившись в чадный кабак четвертого десятка, Ириша осознала, как же все это в сущности противоестественно. Ни разу не слышала она ни от матери, ни от отца «Когда ты выйдешь замуж и родишь ребенка…» или «Да пусть ее, эту математику, девочка должна быть заботливой и женственной!», «Чем в тире с пацанами деньги трынькать, лучше бы суп вермишелевый для мамы приготовила!»…

«Какая там премия для мужчины, родившего ребенка, не помнишь?» «Не помню, а что?» «У меня такое чувство… что если я когда-нибудь кого-нибудь рожу, я смогу с полным правом на эти деньги претендовать…» Так говорила Ирише ее подруга, бизнес-вумен Зейнаб, которую даже азербайджанская кровь не уберегла от участи единственного ребенка в семье, девочки, воспитанной полумальчиком. Зейнаб не ходила в «Винни-Милли», Зейнаб пыталась любить мужчин. Но сути это не меняло.

«Любовь зла. Вводите козла!» – этими словами Зейнаб анонсировала Ирише каждое новое знакомство с потенциальным мужем.

Ириша вспомнила, что за годы своего детства не узнала близко ни одной беременной тети, разве что – видела их, больших, как корабли, на улицах. Непознаваемых, чужих и самой этой чужестью желанных. «Ты поменьше с мальчиками путайся, в подоле принесешь – домой можешь не возвращаться! Училась бы лучше!» – научала мать Иришу, студентку-первокурсницу. Мать произносила эти напутствия так, словно ничего страшнее младенца в жизни цветущей семнадцатилетней женщины и случиться-то не может.

Однажды Ириша поделилась своим открытием с Гариком.

Тот долго сопел, задумчиво скреб пальцем небритую скулу.

«Ну понимаешь… Да… С точки зрения астрологии все верно. Единица – она ведь символизирует единство противоположностей, еще не развалившееся на двойку, то есть сами противоположности. Когда ты, будучи единственным ребенком, воплощаешь собой единицу, ты, с точки зрения каббалы чисел, воплощаешь собой и полную противоположность себе. Это как президент – он обязательно должен быть и милостивым царем-батюшкой, и деспотом-сатрапом. Не важно в каких пропорциях, но он обязательно будет и тем, и другим, первое – на радость государственникам, второе – на потеху оппозиции… В общем, единица это божественный гермафродит!»

Приблизив свое узкое, веснушчатое лицо к зеркальной стене над панелью с рукомойниками, Ириша прихорашивалась, придирчиво выискивая в своем лице черты божественности или хотя бы гермафродитизма, но ответов не прибавлялось, а вопросы множились – откуда в этих раскосых глазах столько первобытной дикости, столько быстрого цинизма, столько равнодушия? Отчего не лучатся они благостной орхидейной прелестью, отчего не веет от щек глянцевой прохладой рассветных джунглей? Как же, черт возьми, надоело ей искать эти качества за пределами себя, импортировать их, расплачиваясь за право их краткосрочной аренды золотовалютными резервами своей души!

…Возвратившись в зал, Ириша на несколько мгновений оглохла – как будто выключили не только музыку, но и вообще звуки. Судорожно глотнула воздух пересохшей гортанью – как видно, вместе со звуками выключили заодно и воздух. Ее бил озноб. Кружилась голова.

В очереди возле барной стойки она увидела ее, Лилю.

«Она пришла за мной, специально. Потому что любит меня, меня одну. Мы снова будем вместе. И никогда не расстанемся. Теперь уже навсегда», – захлебывалось глупое Иришино сердце.

Но все это были, конечно, выдумки максималистки-души, воспитанной на «Алых парусах» и «Капитанской дочке», невесть в каких парадизах привыкшей к постоянству, верности и, так сказать, духовной целесообразности, к качествам, за пределами рая практически не востребованным.

Рядом с Лилей стояла, с сигаретой на дальнем отлете, высокая молодая женщина, брюнетка. Ее худые, гладкие ноги были обуты в массивные белые туфли на платформах, их озорной Гарик звал «блядоходами». С высоты своего немалого совокупного роста Иришина соперница, а это, конечно, была соперница, наклонялась к коротышке Лиле, чтобы сказать той очередную сладкую ласковость. Брюнетка не сутулилась, движения ее были размеренными и плавными, что намекало на близкое знакомство с некой эффективной системой воспитания плоти – танцем или, может, гимнастикой.

А Лиля… Лиля в тот вечер демонстрировала свою самую художественную разновидность (спектр этих разновидностей – от возбужденной предменструальной фурии до ко всему безразличной сытой послеобеденной самки – был Иришею хорошо изучен).

Эту разновидность Ириша звала «Нимфа» – в честь ботичеллиевской нимфы, накидывающей розовый шелк драгоценного покрывала, разукрашенного маргаритками, на плечи новорожденной Венеры, той самой, что стоит, примеряясь к кипрскому берегу, опираясь на одну ногу и элегантно отставив другую, на гигантской, с волнистой кромкой раковине, чьи волосы как змеи и чьи радужно-бездонные глаза глядят одновременно на все любови мира, прозревая их скользящую эфемерность.

Нимфа, то есть Лиля, была одета в длинное платье, густо расшитое весенними цветами. Это еще более усиливало сходство с длиннорукой венериной рабыней с популярного шедевра. Ее профиль с чистой линией неправильного, чуть утяжеленного книзу носа был внятен и обольстителен, как всегда прежде. Глаза Лили, глаза густого аквамаринового колера были широко раскрыты и смотрели на спутницу с той сонной отчужденностью, которая заменяла Лиле симпатию.

«Отпустила челку… Перекрасила волосы… Зачем-то выщипала брови в нитку… Ей все-таки идет этот рукав „фонариком“… Весу набрала… Килограмма три, или даже пять… Небось опять записалась на массаж, и теперь у этой, на платформах, полная квартира бессильных антицеллюлитных кремов…» – Ириша на негнущихся ногах поковыляла к своему столику.

– Пиво. Повторить, – окаменевшим голосом сказала она официантке, которая лениво там прибиралась.