— Нек-которые из нас з-з-здесь уже пять лет, Рэндл, — говорит Билли, скручивая в рулон журнал; на тыльной стороне ладоней у него видны сигаретные ожоги. — И кто-то из нас про-б-будет здесь ещ-ще столько же, когда теб-бя Давно не будет, когда Пер-в-венство давно пройдет. И… раз-зве не п-понятно? — он отбрасывает журнал и уходит. — Ай, да что толку.

Макмёрфи уставился ему вслед, и его светлые брови снова хмурятся в недоумении. Он до вечера спорит с другими острыми, почему они не голосовали, но они не хотят говорить об этом, и он, похоже, сдается и больше не поднимает этот вопрос до дня накануне Первенства.

— Вот уже и четверг, — говорит он, грустно качая головой.

Он сидит на одном столе в старой душевой, поставив ноги на стул, и покручивает кепку на пальце. Другие острые слоняются по комнате, стараясь не замечать его. Никто уже не играет с ним в покер или блэк-джек на деньги — после того собрания он так разозлился на них, что обобрал в карты начисто, и они столько ему задолжали, что уже боятся с ним играть, — и на сигареты не могут играть, потому что сестра заставила всех сдать сигареты ей в будку, чтобы она выдавала им по пачке в день — сказала, что заботится об их здоровье, но все понимают — это чтобы досадить Макмёрфи. Без покера и блэк-джека в душевой тихо, только звучание репродуктора доносится из дневной палаты. Так тихо, что слышно, как сверху, в беспокойном отделении, тот тип лезет на стену, то и дело сигналя — лу-у, лу-у, лу-у-у — нудно и неинтересно, как младенец, ноющий, чтобы заснуть.

— Четверг, — повторяет Макмёрфи.

— Лу-у-у, — воет тот тип.

— Это Роулер, — говорит Скэнлон, глядя в потолок и игнорируя Макмёрфи. — Роулер-пароулер. Его сперва к нам поместили, несколько лет назад. Не хотел вести себя тихо, как велела мисс Рэтчед, — помнишь, Билли? Лу, лу, лу, все время — я думал, тронусь. Что им надо сделать с этой кучкой полудурков, так это бросить пару гранат им в палату. От них никому никакого толку…

— А завтра пятница, — говорит Макмёрфи, не давая Скэнлону сменить тему.

— Да уж, — говорит Чезвик, обводя комнату хмурым взглядом, — завтра пятница.

Хардинг перелистывает журнал.

— А это уже почти неделя, как наш друг Макмёрфи с нами, и до сих пор не сумел свергнуть правительство — ты это хочешь сказать, Чезвикус? Боже, подумать только, в какую мы впали пучину апатии — позор, стыд и позор.

— Да к черту это, — говорит Макмёрфи. — Что Чезвик хочет сказать, это что завтра по телеку будут показывать Первенство по бейсболу. А мы что будем делать? Снова драить паршивые ясли?

— Да уж, — говорит Чезвик. — Терапевтические ясли мамаши Рэтчед.

Чувствую себя шпионом за стеной душевой; ручка швабры у меня металлическая, а не деревянная (металл — лучший проводник), и пустая; микрофон можно спрятать как нечего делать. Если Старшая Сестра это слышит, Чезвику не поздоровится. Вынимаю твердый комок жвачки из кармана, отщипываю кусочек и кладу в рот, чтобы размяк.

— Давайте еще раз, — говорит Макмёрфи. — Сколько из вас, птах, проголосует со мной, если я еще раз подниму этот вопрос?

Примерно половина острых кивает, большей частью просто для вида. Макмёрфи надевает кепку и опускает подбородок на руки.

— Чесслово, не пойму, в чем дело. Хардинг, что с тобой не так, почему ты не можешь подать голос? Боишься, если руку поднимешь, старая стервятница отрежет ее?

Хардинг поднимает одну тонкую бровь.

— Может, и боюсь; может, и отрежет, если подниму.

— А ты, Билли? Ты тоже этого боишься?

— Нет. Я не дум-маю, что она что-то сделает, но, — он пожимает плечами, вздыхает и забирается на большую тумбу с пультом управления душем, словно обезьянка, — но я просто не думаю, что гол-гол-голосование пойдет нам на п-пользу. В буд-душем. Оно того не ст-стоит, М-Мак.

— Пойдет на пользу? Ёксель! Вам пойдет на пользу, птахи, просто поднять руку для разминки.

— Все же это риск, друг мой, — говорит Хардинг. — У нее всегда есть возможности ухудшить наше положение. Бейсбол не стоит такого риска.

— Это кто, блин, сказал? Господи, да я за много лет ни разу не пропускал Первенство по бейсболу. Даже когда в тюряге сидел, в сентябре, нам разрешили поставить телек и смотреть Первенство, а не то получили бы мятеж. Мне, похоже, придется выбить дверь и найти приличный бар, чтобы посмотреть бейсбол, вдвоем с салагой Чезвиком.

— Что ж, это уже предложение для сильных духом, — говорит Хардинг, отбрасывая журнал. — Почему бы не вынести это на голосование на завтрашнем собрании? «Мисс Рэтчед, я бы хотел выдвинуть предложение, чтобы устроить в отделении en masse[16] перекур, с телевизором и пивом».

— Я бы поддержал, — говорит Чезвик, — черт возьми.

— Засунь поглубже свой анмас, — говорит Макмёрфи. — Мне тошно смотреть на вас, старых кошелок; когда мы с Чезвиком свалим отсюда, я, наверно, ей-богу, забью гвоздями дверь. Вы, ребятки, лучше оставайтесь; вам мамочка, наверно, не велит улицу переходить.

— Да? Вон оно как? — Фредриксон подходит к Макмёрфи. — Ты, значит, поднимешь свой большой мужицкий говнодав и вышибешь дверь? Какой крутой.

Макмёрфи едва удостаивает Фредриксона взглядом; он уже усвоил, что Фредриксон может иногда хорохориться, но, как до дела доходит, пасует.

— Ну так как, мужик, — гнет свое Фредриксон, — вышибешь эту дверь и покажешь нам, какой ты крутой?

— Нет, Фред, я бы, наверно, не стал рисковать покопать башмак.

— Да? Окей, тебя послушать, ты такой крутой. Как же ты думаешь свалить отсюда?

Макмёрфи осматривается.

— Ну, я бы мог, наверно, выбить стулом сетку на каком-нибудь окне, когда и если мне захочется…

— Да ну? Так бы и выбил, а? Вот так взял и выбил? Окей, давай посмотрим. Ну же, мужик, ставлю десять долларов, что не сможешь.

— Даже не пытайся, Мак, — говорит Чезвик. — Фредриксон знает, ты только стул сломаешь и угодишь в беспокойное отделение. В первый день, как нас сюда перевели, нам показали, что это за сетки. У них особая конструкция. Техник взял стул,