Поэтому в тот день под откос пошла не только моя жизнь, но и жизнь моих родителей. Поэтому я уехала. Невыносимо видеть маму и папу, до сих пор живущих в пристройке Большого Дома, ведь они должны уходить на ночь в новую блестящую квартиру, которая теперь, благодаря построенной железнодорожной станции, стоит в четыре раза дороже! Судя по тому, что пишут в соцсетях бывшие одноклассники, некогда захолустный район запа́х новой жизнью и деньгами. Но все накопленное родители отдали разным специалистам, которые сказали мне то, что я знала и так: я потеряла голос и маловероятно, что смогу когда-либо вернуть его.

Самым сложным для меня было видеть, как случившееся ударило по маме и папе. Они буквально сходили с ума. Не знаю, как они представляли себе мое будущее и на что надеялись: у меня ведь нет академического образования, да и амбициями я никогда не отличалась. Но от горя мама теперь страдает кататонией[26]; однажды ее даже госпитализировали.

Только недавно я осознала, что теперь они беспокоятся еще кое о чем: ни один нормальный мужчина не женится на мне. Мысль, что я никогда не заведу семью, причинила им еще больше боли и вызвала новую волну вины – за то, что у меня нет братьев и сестер. «Мы думали, что уже слишком старые, – сказала мне однажды мама. – И теперь после нашей смерти ты останешься совсем одна. Мы эгоисты».

Часто, оказавшись в шумном, многолюдном месте, я оглядываюсь и смотрю на всех этих разговаривающих людей. В голову лезут разные мысли: что такое жизнь без голоса? Лишь полужизнь. Затем я начинаю играть с собой в бессмысленную игру – гадаю, не лучше ли было бы потерять слух или зрение? Болезненная жалость к себе обостряется, когда я понимаю, о чем люди говорят.

* * *

Когда такси подъезжает к главным воротам Большого Дома, я показываю водителю, что нам дальше.

– Разве это не парадный вход? – удивляется он. Суджин сообщает ему: за углом – еще один. Михо, прилипнув носом к окну, старается получше разглядеть особняк, пока мы проезжаем мимо.

Нет, мои родные не вынуждены пользоваться лишь задним входом – за день они не раз входят и выходят через передние ворота. Но второй путь – самый короткий, да и не очень хочется встречаться сейчас с обитателями Большого Дома. Снаружи припаркована черная машина – громоздкий экус, которому уже не менее пятнадцати лет, но благодаря моему отцу он зеркально блестит как новенький.

Моего папу все в округе знают под именем Чханджи. Он работает водителем в Большом Доме с тех пор, как вернулся из армии, – тогда ему только исполнилось двадцать с небольшим. Он, младший сын слуги хозяина, женился на моей матери – дочери горничной. Я родилась очень поздно. Мой папа тихий и спокойный, явно пошел не в своего отца – не интересовался оружием. Я слышала, как однажды Джун – младший сын владельцев Большого Дома – рассказывал школьным друзьям о моем дедушке. Они осматривали огромный деревянный агрегат, выставленный в комнате для медитации его отца.

– Это соорудил Сео-ши, слуга моего деда, – болтал Джун. – Говорят, с помощью этой штуковины он убил несколько человек.

– А он может и нам что-нибудь сделать? Он все еще здесь? – спросил один из его друзей. Я тогда мыла окна в гостиной и наклонилась немного вперед, чтобы хоть мельком увидеть ребят.

– Хм-м, у нас работает Чханджи, сын Сео-ши, но он просто водитель. Не думаю, что он умеет делать оружие. Но, может, я попрошу его подучиться и изобрести для меня одно, – ответил тот.

Я как раз набиралась смелости, чтобы рассказать им все, что знала об этом агрегате, – как его использовали для борьбы с местной бандой на рынке и как какой-то иностранец предлагал за него большие деньги. Но, услышав слова Джуна, я бросила на пол мокрую тряпку – самый мятежный жест, на который я была способна. Поклявшись больше никогда не переступать порог этого дома, я побежала к пристройке, но мама тут же отправила меня обратно с просьбой отнести в кухню рисовые пироги для Джуна и компании.

Когда родители поженились, мама переехала в наспех сооруженную в качестве свадебного подарка пристройку на отшибе поместья, вдали от жилищ других слуг. Постройка выделялась на фоне выполненного в традиционном стиле ханока. К тому же домик был самым маленьким и некрасивым – просто бетонная продолговатая коробка с синей крышей, двумя тесными комнатами и кухней. Портрет сурового деда всю жизнь красовался в моей комнате. Именно там Суджин и Михо будут спать вместе со мной.

Несколько дней назад я написала маме вопрос, можно ли одолжить у хозяев Большого Дома несколько матрасов. Мне ответили: «Об этом даже спрашивать нельзя. Как тебе такое только в голову пришло?» В раздражении я закрыла глаза. В нескольких крыльях ханока никто не жил – они просто пустовали, и уж конечно там нашлись бы десятки роскошных, толстых, расшитых узорами матрасов. В детстве леди Чанг всегда баловала меня, и, если бы я спросила, мне бы вряд ли отказали. Но вместо этого мои друзья и я будем спать на тонких одеялах.

* * *

Мы проходим через задний вход, и Михо драматично останавливается прямо посреди дорожки.

– Так красиво, – произносит она мечтательно. Я ощущаю волну раздражения. – Сколько ему лет? Должно быть, несколько веков, так?

Я пожимаю плечами. Как минимум лет сто. Хозяева Большого Дома одержимы своим происхождением.

– Ты даже не спрашивала? – удивляется Михо.

Ее взгляд жадно пробегает по пруду с лотосами, пагоде, аккуратно подстриженным сосенкам и стоящему вдалеке Большому Дому с искусной деревянной резьбой и наклонной остроконечной крышей. Огромные каменные лягушки охраняют каждый вход. Трава идеально скошена – заслуга моего отца, еще одна его обязанность в этом доме.

– Это же не семья Ары. Почему ее должно это волновать? – одергивает ее Суджин. Я усмехаюсь в знак согласия.

– Если бы я жила здесь, то никогда бы не уехала. – Михо все не отрывает взгляда от дома.

Неудивительно, что она остается при своем мнении, даже когда мы наконец добираемся до пристройки. Ставя сумки на пол в темной гостиной, Михо говорит, что рада видеть, где я выросла, и как мне повезло иметь собственную комнату.

Родителей, конечно же, нет, хотя я сообщила им, на каком автобусе мы приедем. Неважно, что сегодня праздник, – наоборот, это всегда особенно трудные дни с нескончаемой готовкой, уборкой, покупками и прочими делами.

Я пытаюсь увидеть обстановку глазами Михо и Суджин. Как я и полагала, картина печальная: края обоев завернулись и пожелтели, а в дальнем углу треугольная липучка усеяна телами насекомых – некоторые даже до сих пор живы. Надеюсь, Михо хотя бы не заметит обувь моих родителей марки «Адидис» в прихожей.

Михо, не переставая улыбаться, спрашивает, где здесь туалет. Я показываю направо и иду на кухню. Суджин уже налила себе ячменного чая из кувшина в холодильнике и ест рисовый пирог, который мама оставила на столе в тарелке.