Но где-то же проходят овечьи тропы, пастушьи хижины разбросаны вдоль них, и охотничьи домики должны, должны стоять в лесах! Иначе… что? Иначе…

Никаких не может быть «иначе».

Только – найти бы…

И весь этот день, второй после страшной ночи в пустой деревушке на побережье, она уже не бежала от людей, а искала людей. Но – тихо, по-звериному, скрываясь.

Не голод мучил ее. Немыслимо остаться голодным в аркадийском лесу. На одних бананах и орехах жить можно бесконечно. Знающие люди устают перечислять съедобные растения. Особенно – если есть огонь. Но и без огня – прожить легко.

Иного рода беспокойство владело ею.

Почему она ничего не чувствует? Или все, что там было, не имеет смысла? Не имеет значения?

Она не могла даже – вспомнить. И сны не приходили. Будто того, что было – не было. А просто кто-то нашептал на ухо смешноватую, пошлую, немного грустную историю про гусара и гризетку – и ушел. А она, отсмеявшись – забыла.

Или это действительно был лишь сон, длинный счастливый сон, а в деревушке настало пробуждение?

…С десяток хижин на песке, огромные амбары со стойким рыбным запахом, штабеля мешков с окаменевшей солью – и непонятная чистота повсюду. Ни жилые, ни заброшенные места не могут быть такими чистыми. Но накатывался шторм, волны доставали уже до невысокого песчаного откоса, ворочая бревна-плавник, и капитан Арчи, довольный, что шлюпочная эстакада уцелела и можно, пусть выбившись в конце концов из сил, выволочь йол на самый верх, дал команду отдыхать, и все повалились там, где стояли. И все равно – потом откуда-то взялись силы, чтобы развести огонь, нагреть воды, смыть соль с тела, напиться горячего бульона с сухарями… Спать легли за полночь и проснулись поздно, ветер и прибой убаюкивали. День прошел легко, хотя и не быстро. К вечеру дождь прекратился, ветер стих. Следовало ждать утишения прибоя.

Это задним числом вспоминаются несуразности: та самая чистота, плотно убитая тропа по-над берегом, при заросшей дороге…

Ей снился странный сон: будто она живет в лесу с редкостными белыми гладкими деревьями, и просто под деревьями стоят кровати, массивные, широкие, и вот на этих кроватях живут незнакомые между собой люди. А потом начинается лесной пожар, и все куда-то бегут, бегут… Это было сумбурной дико, но вот надо же, запомнилось… И даже сейчас она не могла полностью отделить приснившееся от увиденного.

Или приснилось все?..

Приснилось, что она просыпается, хватая ртом воздух, потому что нечем дышать от дыма. В темноте ее кто-то тащит за ногу, хватает, она отбивается и кричит – неслышно. Горло сжимает жестокий спазм… а потом – светло от огня, и она уже не в доме. Высокий и худой, по пояс в толпе, человек в клетчатом трико и трехрогом колпаке с бубенцами жонглирует горящими факелами. Костры по обе руки от него, искры струятся в небо. Уходи отсюда, уходи, уходи, шепчет кто-то, и Светлана, пятясь, натыкается на что-то мягкое и падает…

Провал в памяти.

…Она смотрит откуда-то сверху, лежа на животе, и в одной ее руке ремень походной сумки, а в другой – ствол карабина. Она знает, что надо бежать, скрываться – но не может оторвать взгляд от того, что видит перед собою. Круг костров, и в центре круга стоит тот самый, наверное, высокий человек, что подбрасывал факелы – но теперь он в плаще с откинутым капюшоном, и Светлана видит его лицо: обтянутый выбеленной кожей череп и черные тени вокруг глаз. В руке его большой нож формы ивового листа. Он говорит что-то, и Светлана слышит и понимает его, но смысл сказанного тут же испаряется из памяти. Потом она видит три пары, стоящие перед ним на коленях: мужчины с повязками на глазах и женщины с жестоко стянутыми за спиной руками. Все они голые, и на коже их написаны незнакомые буквы. Голос черного человека становится другим, из обступившей костер толпы выходят еще люди, одетые в какие-то волочащиеся юбки, и становится слышен тихий и тяжелый рокот барабана, и эти люди падают вокруг черного, а у черного в руках откуда-то возникает огромный селезень, распахивает крылья и машет ими бешено – от ближайших костров вздымаются тучи искр. Черный выкрикивает что-то, делает молниеносное движение ножом – голова селезня катится по спинам простершихся в пыли, а обезглавленная птица – летит, переворачивается в воздухе и рушится позади стоящих на коленях, и они, повернувшись, начинают ловить бьющуюся птицу: незрячие мужчины руками, а связанные женщины – бросаясь на нее, стараясь зажать коленями, схватить зубами… Короткая схватка – птица растерзана, и пары на коленях подползают к черному и выкладывают перед ним свою добычу. Черный всматривается в кровавые ошметки, и в этот момент в круг костров вводят большого осла, а на осле задом наперед сидит голая разрисованная женщина с пучком перьев в руке, и Светлана не сразу узнает в ней – Олив!..

Опять провал.

Но что-то же было еще, что-то такое, что погнало ее сквозь лес, напролом, заставило бросить и карабин, и припасы… Она не могла вспомнить. И не хотела.

Что-то – сквозь дым…

Именно – дым. Солнце уже садилось, когда она уловила запах дыма.

Они так и шли: то скрываясь в пыльный мир, то выныривая обратно. Ты не напрягайся, сказал Глебу спутник, тебя притравили – теперь, пока вся эта дрянь не выветрится, понять ничего не сможешь. Это они специально… Спутника звали Альбертом. Альбертом Юрьевичем. Величко. Можно просто Алик. И на «ты». Ему было под тридцать.

Путь лежал в Лэймчипсфорд. Идти приходилось пешком – по понятным причинам. Иногда их подвозили, если было по пути, местные йомены. В пыльном мире – и Глеб сквозь не редеющий пока туман в сознании удивился этому – была проложена узкоколейная дорога. Но у него пока не складывался вопрос. Сохранившему же четкость восприятия уголку сознания эта дорога была просто неинтересна. А может быть, «стальной клинок» давно знал о ней…

Здешние места были плотно заселены: множество крошечных, на десять-двадцать домов, городишек, еще больше ферм и сел. В пыльном мире они лежали в руинах, и лишь рельсы были новенькие и блестящие. По цементным шпалам можно было идти, не оставляя следов.

Они нас будут по дороге в Пикси ловить, козлы, – нервно радуясь, твердил Альберт Величко, но держался постоянно настороже, карабин из рук не выпускал. И Глеб был при оружии вновь, вернулся к нему револьверчик мистера Бэдфорда, и ему Глеб почему-то обрадовался больше, чем чемодану с золотом и деньгами. У них с собой было вообще какое-то ненормальное количество денег: два тяжелых мешка. Золото и банкноты Глеба в одном, плотные пачки незнакомых длинных серо-зеленых купюр – в другом. Толку нет, а бросить жалко, посмеивался Величко. Так они то ехали на йеменских телегах, то уходили в пыльный мир, то возвращались, путали след, ехали дальше… Глебу казалось, что этим они занимаются всю жизнь.

Обедая в придорожных трактирах, прислушивались к разговорам, изредка вступали в беседу сами. Говорил Величко: якобы они с кузеном (кузен – это, понятно, Глеб) разыскивают компанию туристов, с которой не встретились в условленном месте: ну, опоздали, не успели ко времени, а те не дождались… Глеб был тихий, спокойный, старался всем улыбаться, иногда рассказывал анекдоты, читал лимерики. Он и чувствовал себя под стать этому: как ранним утром, когда уже не спишь, но еще и не проснулся. Притравили… Это он понимал.