– Хотел познакомиться, – продолжил Михаил, не выпуская руки. – Я вас другой представлял. Нет, вот честно, другой. А может, ну его, это «вы»? Я ж только на пару лет моложе буду.

– О боже, Дуся, никак за тобой ухаживать пытаются! – Ника заржала, и Михаил, который всего на пару лет меня моложе и поэтому хочет перейти с вежливого «вы» на близкое «ты», а еще лучше на что-нибудь совсем-совсем близкое, постельно-домашнее, почти семейное, побагровел.

– Дуся, смотри, так мы тебя и замуж выдадим! – поддержала Лизхен. – А что, ты теперь состоятельная невеста, любой рад будет. Правда, Миша?

– Заткнись, дура! – рявкнул тот. Руку выпустил и вышел, громко ляпнув дверью.

– Топа, а он у тебя всегда такой дикий? – поинтересовалась Лизхен, закрывая книгу. Вместо закладки – сушеная роза, на обложке строгим шрифтом имя Цветаевой – хорошо сочетаются с шалью и брошью-камеей. Выгодно. Красиво.

– Ты бы его повоспитывала, что ли?

– П-простите, – Топочка вскочила, прижала Тяпочку к груди и отступила к двери. – П-простите… М-миша вспыльчивый. Он… он… он хороший.

– Ну да, Миша – парень неплохой, только…

– Заткнись! – Я сама не знаю, зачем оборвала Нику. И голос повысила, прежде я никогда не позволяла себе повышать голос, а тут вдруг из-за ерунды. Они же всегда ругаются, зачем встревать?

– С-спасибо, – Топа пятилась к дверям, не решаясь повернуться спиной. Неестественно бледная, какая-то взъерошенная, испуганная, она выглядела иначе, чем обычно. Не рада появлению брата? Или переживает за него?

– Ой, Дуся, только не говори, что тебя эта образина впечатлила, – сказала Ника, стоило закрыться двери. – Качок несчастный…

Миша ждал за дверью, Миша знал, что Топочка пойдет за ним, Миша схватил за руку и поволок наверх, в комнату. Бить будет. За то, что утром опоздала, за то, что сразу не представила Дусе, за то, что сейчас его осмеяли.

– Ну что, довольна? – Закрыв за собой дверь, Миша толкнул Топу к стене. Сильно, но не больно. – Довольна, да? Вывела шутом?

Тяпу надо отпустить, пусть спрячется. Под кровать. Она всегда так. А Топа в шкаф. Но это получается, только когда Миша пьяный, а сейчас он трезвый и очень злой.

– Что ты им про меня рассказывала?

Пощечина.

– Что, я тебя спрашиваю?!

Как он страшно орет. И еще пощечина, по губам попал и разбил. Придется в комнате сидеть… а все равно узнают. Все узнают, что Топочку бьют, и будут смеяться, сплетничать и показывать пальцами.

Миша ударил еще раз, в бок, выбивая воздух из легких, и отпустил.

– Вали отсюда!

Топочка выскочила в коридор, Тяпа следом. Сейчас к себе надо и помыться, кровь остановить, губу запудрить. Все равно заметят, но если сказать, что упала? Да, зацепилась ногой за ковер и упала. С кем не бывает? Да и Тяпа часто крутится под ногами, о нее споткнуться проще простого. А Миша… Миша уедет, Миша не любит, когда над ним смеются.

Миша никогда не простит ей, что над ним смеялись, и если здесь он сдерживается, то дома рассчитается за все, а это значит… значит… значит, ей надо поторопиться.

Завтра должны дать ответ по поводу Тяпы.

– Эй, Таня, куда торопишься? – окликнули ее сзади. Виктор? Нельзя оборачиваться, а то он увидит… увидит и… Топочка торопливо прикрыла ладошкой разбитую губу.

– Погоди же ты, мне поговорить надо, серьезно. Таня! – Он схватил за локоть и дернул, разворачивая лицом к себе. Виктор тоже сильный, почти как Миша. Все мальчики сильнее девочек.

– Так, что это с тобой? Таня?

Ничего. Совсем ничего.

– Я… я упала. Споткнулась вот и упала. Лицом. Пусти, мне… мне помыться надо.

Виктор отпустил, и Топочка быстро – она говорила себе, что нельзя спешить, но медленно идти не получалось – побежала в комнату. Только захлопнув дверь и закрывшись на ключ, она позволила себе поплакать.

К обеду Миша не вышел, Топа тоже, зато появился Виктор, мрачный и, как мне показалось, чем-то сильно обеспокоенный. Он почти ничего не ел, заговаривать и развлекать, как утром, не порывался, в сторону Лизхен не смотрел, да и вообще редко отрывал взгляд от тарелки.

Поссорились, наверное. Из-за меня, наверное. Надо будет сказать Лизхен, чтобы не переживала, мне ее мальчик неинтересен, точнее, интересен, но не в том плане, в котором она думает.

Когда подали чай, в столовую вошел Яков Павлович, тоже хмурый и обеспокоенный, но он хотя бы поздоровался и, придвинув поближе к себе тарелку с канапе, громко сказал:

– Дуся, нам бы поговорить. После обеда, если тебе удобно.

– Пожалуйста.

Как и в прошлый раз, предчувствие было нехорошим – то ли от общей нервозности, которой прежде не наблюдалось, то ли от того, каким тоном он произнес это приглашение-приказ, то ли просто от самого факта очередной беседы с человеком, мне глубоко симпатичным.

– А о чем разговор, если не секрет? – Ильве небрежно вертела в пальцах серебряную ложечку.

– Секрет, – отрезал Яков Павлович. И ложечка, выскользнув из руки, упала на пол.

Чай допивали в неприятной спешке, я совершенно не ощущала вкуса и, честно говоря, томилась ожиданием. Наконец Яков Павлович, поднявшись из-за стола, велел:

– Если ты не передумала, то прошу.

Полагаю, мне не предоставили бы возможности передумать. Теперь впереди шел Яков Павлович. Держался уверенно, по-хозяйски, поднявшись на второй этаж, направился к Гарикову кабинету, толкнул дверь и, указав на стул, велел:

– Садись.

Сам же устроился в кресле.

– Дуся, а почему ты ничего не сказала мне про статуэтку?

Вопрос не удивил. В принципе я ждала, когда он заинтересуется последним подарком Громова, когда поймет, что дело не столько в стоимости Толстого Пта, сколько в том, что именно для меня его ценность безусловна.

– А что ты хочешь узнать?

Он тянул с ответом и, когда я, устав ждать, почти решилась вежливо попрощаться, сказал:

– Все. Что это? Откуда появился? Как? И почему он тебе так нужен?

Сколько вопросов и сразу, не уверена, что смогу ответить. Вернее, уверена, что мои ответы не удовлетворят любопытство Якова Павловича, но рассказать попробую. В конце концов, я никому прежде не рассказывала историю Толстого Пта.

Я уже и не вспомню, как и когда Толстый Пта появился в доме. Вероятно, его нашел отец где-нибудь в степях Монголии, или в песках Аравийской пустыни, или во влажных, кипящих жизнью джунглях Индийского полуострова. Всякий раз, глядя на круглое плоское лицо, на котором удивительным образом смешались и европеоидные, и азиатские, и негроидные черты, я придумывала новую историю. Бабушка называла меня фантазеркой, отец же, стоило начать разговор о Пта, мигом переводил его на другую тему, но при этом повторял, что я должна проявить достаточно благоразумия и воздержаться от обсуждения некоторых вещей. Почему-то все вокруг считали Пта именно вещью, забавной, дорогой, красивой, но вещью. Теперь, правда, я понимаю, что та моя оценка отношения окружающих к Толстому Пта не совсем верна.