— Ты вот что, Толя, — зачастил тренер, — я чего хотел тебе сказать: чтобы ты на меня не рассчитывал. И на финансирование от нашей федерации — тоже. Ну, так получилось, только и всего. Жизнь, по правде говоря, она штука несправедливая, сам понимаешь. Не только взлеты в ней, и падения случаются. Мне, само собой, безумно жаль, что ты в расцвете лет и способностей вынужден уйти из спорта, но сам понимаешь, если платить каждому травмированному…

— Ты что, Михалыч? — не поверил Анатолий. Может, он что-нибудь не так понимает, может, у него после второй операции осложнение на голову? — Как это — уйти из спорта? С чего ты взял? Кто тебе сказал?

— Врачи мне сказали, Толя, врачи, — увещевающе, точно с несмышленышем разговаривая, просюсюкал тренер. — Сам, что ли, не додумался? У тебя один шейный позвонок теперь синтетический, вместо правой руки получится клешня, с этим уже не попрыгаешь. Нет, Толя, пора на покой. Да ты зря переживаешь, парень, зря: деньжата у тебя пока есть, на лечение хватит.

— А куда же я… с клешней?

— А чего тебе волноваться? Штаны застегнуть сможешь, и нормально. Вернешься к себе в Петрозаводск, они тебя и с клешней примут. С распростертыми объятиями! Местная спортивная школа вся в твоих фотографиях. Правда, чтобы тренером стать, нужно окончить институт физкультуры, но уж ты не переживай, подыщут тебе место какое-нибудь.

На Анатолия надвинулась серая каменная тяжесть. Петрозаводск! От чего ушел, к тому и пришел. И это после Багио, Атланты, Гармиш-Партенкирхена… Последним на земле местом, куда Малкину хотелось бы вернуться, был родной город.

— Не поеду я в Петрозаводск, — пробурчал Анатолий.

— А куда ж ты, дурик, денешься? — словно бы сочувствовал тренер. — В Москве жить — дорогое удовольствие. Чем же ты зарабатывать намерен? Бутылки, что ли, на улицах собирать? Или шляпу перед собой поставить и просить: «Подайте бывшему чемпиону мира в тройном прыжке»?

Про бутылки — это он напрасно! На тумбочке Анатолия бессменно дежурила стеклянная бутылка из-под нарзана с торчащей из резиновой пробки соломинкой для питья. Осколки осыпали стеклянной крошкой ножной конец его одеяла и вызвали недовольную воркотню уборщицы, но удовольствие при виде того, как быстро испарился Михалыч из палаты, возместило Анатолию эти мелкие неприятности.

Однако когда Михалыч скрылся безвозвратно, а осколки были выметены и место стеклянной бутылки заняла пластмассовая, радость победы улетучилась. Да и какая это была победа? Смешно. Разве ему в одиночку одолеть Михалыча? Одолеть сложившуюся систему?

— От твоего тренера не добьешься справедливости, — сообщили ему в коридоре другие пациенты-спортсмены, товарищи по несчастью, более, чем он, осведомленные. — Твое падение ему на руку. У него долгосрочный контракт с Великобританией, не знал ты, что ли? Англичане платят валютой, не в пример нашим. Для него полезно было вытащить в чемпионы английского негра ценой твоих руки и позвоночника…

Ни руки, ни золотой медали, ни позвоночника. Просто — койка, на которой страдает от крушения надежд и от безделья бывший чемпион… всего-навсего парень двадцати трех лет. С уровнем развития второклассника. Другие к его возрасту приобретают друзей, образование, жизненные интересы. У него — ничего. Ничего, кроме привычки просыпаться с утра пораньше, как будто день по-прежнему занят тренировками. Пустота, похожая на вакуум, который словно бы засасывает, заглатывает его по частям. Может, не мучиться? Может, броситься этой пустоте навстречу?

После того как потерпели крах его попытки составить план, как дальше жить, Анатолий Малкин начал строить планы относительно того, как бы умереть. Казалось бы, его травма предоставляла для этого неисчерпаемый кладезь возможностей: чего проще, расколоти свой гипсовый ошейник о железную штангу над кроватью — и ты на том свете, где, не исключено, повезет больше, чем на этом. Но по отношению к этому напрашивавшемуся способу Анатолий проявлял брезгливость. А что, если не умрешь, а всего лишь останешься целиком парализованным, говорящей головой, для которой потеряно тело — и потеряна таким образом возможность самоубийства? Лучшим методом было бы принять смертельную дозу наркотика и отбыть в потусторонние края с кайфом — но учетные лекарства в отделении строго контролировались. Острые, режущие предметы? Их Анатолию после случая с тренером старались не давать, так же, как старались заменять пластмассой все стеклянное. Под конец, отбросив мудрствования, Анатолий решил, что падение с высоты (двенадцатый этаж) решит все проблемы. Он уже был в состоянии чуть-чуть передвигаться и побрел в мужской туалет — любимое место сбора хирургов-практикантов, где не переводились курильщики, выпускавшие дым в открытое окно. Обычно Анатолий недоумевал по поводу горе-медиков, позволяющих себе такое нарушение режима в присутствии некурящих больных, сейчас эта больничная вольность играла ему на руку. О, удача — в туалете никого не было! Из окна тянуло свежим ветром: стоял пасмурный апрель. Взгромоздясь коленями на клеенчатую кушетку, обсыпанную пеплом, Малкин выглянул за пределы обшарпанного, испещренного птичьими зелено-белыми кляксами карниза. «Ох, как далеко!» — поразилось что-то в нем. Асфальт, заставленный санитарными машинами, представлялся очень близко — и бесконечно далеко. Анатолий зажмурился, чтобы собраться с духом. Собрался. Посмотрел снова. Легче не стало. Невыносимо было представлять там, внизу, самого себя — размазанного по этому асфальту. «Скорее! — поторопил он себя. — Влезай на окно и бросайся вниз! Вот-вот зайдет кто-нибудь!» Но «скорее» не получалось. Все в нем пришло в остолбенение. Пустота, которой он боялся, возникла перед ним такой зримой и подлинной, что совершать мышечные усилия ради нее, карабкаться на кушетку, потом на подоконник, показалось ненужным и тщетным…

— Что, хороший погода? — раздался голос сзади.

Анатолий, утративший способность вертеть головой, повернулся всем туловищем. Это был студент, а может быть, врач-практикант — Малкин слабо ориентировался в медицинских званиях и различиях. Нет, скорее студент: уж больно вид у него легкомысленный. Казах, а может быть, таджик — смуглый, узкоглазый, субтильный, с ершиком жестких волос, приподнимающих белую шапочку. Под мышкой — толстенный замызганный учебник в оранжевой обложке. Судя по внешнему виду, учебник не раз читали в ванной комнате. А также им дрались, забивали гвозди и резали на нем сырокопченую колбасу.

— Хороший погода, — на сей раз утвердительно, с выраженным акцентом произнес молодой медик. — Скоро гулять пойдешь на улица. У, счастливый, везет тебе. А я тоже хочу гулять, с девушки гулять хочу, а нельзя, не могу — несчастный, совсем несчастный! До сессия меня допускать не хотят. Когда сдам топографический анатомия, говорят, тогда. Раньше — нет. Сам виноват, друзья меня пить зовут, всегда иду, отказывать совсем не могу…

Что-то он еще говорил — этот несчастный счастливый человек, бытие которого было переполнено несметными сокровищами. Девушки, друзья, выпивка, институтская зубрежка, ветреный апрель — сколько нитей, привязывающих человека к жизни! И внезапно, подобно выздоравливающему, у которого при виде испускающей сытный пар тарелки с наваристым борщом пробуждается утраченный, казалось бы, аппетит, Анатолий почувствовал, насколько он хочет жить. Не просто так, серенько, по инерции, ежедневно тоскуя по спорту — он захотел, чтобы у него было это все: друзья, семья, профессия, книги — одним словом, все, что он упустил, точнее, недополучил в погоне за олимпийским золотом, за деньгами. То, что отобрал у него спорт, он вернет себе!