– Там, кажись, скулит кто-то. И скребется. Собака, что ли?

Я тоже послушал.

Похоже. Или собака поскуливает, или маленький ребенок тихо ноет. Плохо слышно.

Какая-то дьявольщина происходит в этой странной квартире, что-то нехорошее. Милицию, что ли, вызвать? Пусть вскроют, проверят. Только ведь… это до полуночи затянется – такие вещи быстро не делаются. Не хотелось бы тут зависать.

В досаде я пнул ногой это фортификационное сооружение.

– Пошли отсюда. Полный облом.

Вышли на улицу и снова по инерции обошли дом. Посмотрели на окна негостеприимной квартиры.

– Смотри! Форточка открыта. И… там решетка, что ли?

И точно, через форточку было видно, что изнутри окно усилено решеткой, выкрашенной черной краской – это чтоб решетку через стекло не было заметно. На третьем этаже, напомню. Ну и ну! Да что там творится такое?

– А-а! Рука!!! – заорал Сашка. – Смотри, рука!

– Заткнись, – зашипел я. – Люди оборачиваются. Я все вижу.

Тонкая женская рука синевато-белого цвета в задравшемся рукаве бордового халата просунулась сквозь решетку и судорожно нам махала, пытаясь привлечь внимание. В кулаке было что-то зажато.

Сашка яростно замахал в ответ.

Рука взмахнула снизу вверх, разжав кулак, и вниз полетел комочек бумаги, увлекаемый ветром в сторону проезжей части.

Егорочкин, взвизгнув от возбуждения, поскакал за ним.

– Осторожно, троллейбус! – бросил я ему в спину. – Сумасшедший!

Бесполезно.

Если Сашка рвется к цели – тем хуже для троллейбуса. К счастью, невредимы остались оба. План уже бежал ко мне, на ходу разворачивая послание.

– Смотри, чего пишет! – захлебываясь от одышки, зачастил он. – «Спасите. Муж запер. Болею. Диабет. Музыка 12. Там лекарство. Несите. Подниму по веревке». Как… это? Какая «му́зыка»?

Он с недоумением уставился на меня.

– Не «музыка», а, скорей всего, «Музы́ки», – морща лоб, пояснил я. – Улица такая есть, Николая Музы́ки. Тут, недалеко. А письмо достаточно лаконично!

– Что это значит?

– Не балует аллегориями, – отмахнулся я. – Как в телеграмме. Будто человек или сильно торопится, или соображает слабо.

– Умирает! – ахнул Сашка. – Она там при смерти!

– Что это вообще за ерунда? – пытался дальше рассуждать я, стараясь не обращать внимания на Сашкину истерику. – Диабет, лекарство. И… муж, сильно смахивающий на садиста-маньяка. Опять же двери, усиленные железом. Запуганные соседи. Если не сказать – забитые…

– Ага-ага!

– Так. Пошли в милицию звонить.

– Подожди! Она же… умереть может. В «скорую» надо.

– Правильно. И туда тоже. Тут с торца здания телефон-автомат есть.

– Слушай, а что они сделают, когда приедут? Там же дверь динамитом нужно взрывать! Или… слесаря какого-нибудь заумного искать для замков. Это же время! А диабет… у моей бабки был диабет, царство ей небесное. Один раз не укололи вовремя – и все, кома. Надо за лекарством бежать.

Нет. Не дурак Сашка. Ох и не дурак!

И смотри, как в экстремальной ситуации человеческие качества в нем просыпаются! Куда только делась эта блатная присыпка? С наркомановскими понтами наружу? Приятно удивил.

– Молодца, Шурик. Вот тут телефон…

– Без двушки можно!

– Помолчи. Але. Але! Милиция? Срочно наряд по адресу, тут женщину убивают. Ага. Еще жива. Знаю, раз говорю! Гоголя двадцать шесть, двадцать три. Да. Нет, наоборот, дом двадцать шесть! Да. Что? Доброжелатель звонил. Аноним. Все, до скорого!

И нажал на рычаг.

Сразу же позвонил и по «ноль-три». Тоже от доброжелателя. И тоже нагнал жути про умирающую женщину. Разумеется, про диабет тоже не забыл рассказать.

– Все! Теперь можно и за лекарством. Николая Музыки, дом двенадцать. Не понял, а номер квартиры там написан? Это что, частный сектор?

– Не-а. Да ладно, на месте разберемся!

– Бегом!

Мы помчались в гору по улице Степаненко, чуть не ломая ноги о булыжную мостовую. Заправка, общественная баня, тут, кажется, улица Николая Музыки начинается. Точно! Баня – первый дом.

– Сюда!

Через пять минут были на месте.

Нет. Не частный сектор.

Двухэтажная сталинка, э-э… всего на один подъезд? Да она и… не совсем двухэтажная: куб на три окна – трехэтажный, три на пять – двухэтажный. И… мечта всей моей жизни – открытая площадка на втором этаже в качестве огромного балкона: балюстрада, гипсовые вазоны на углах! Правда, все какое-то ушатанное, запущенное, с заплатками рваного раствора в глубоких трещинах, откуда торчат в разные стороны арматурины. Как построили после войны – так ремонта и не делали.

Эти открытые площадки вместо балконов, как только развалился Союз и ослаб – да что там ослаб, пропал, канул в Лету городской архитектурный контроль, – продуманный народ шустро стал застраивать непроницаемыми стенами с кровлей. На месте милых моему сердцу старинных оградок появились уродливые коробки из ракушечника и кирпича – мостили себе лишнюю комнату к квартире.

Какая глобальная вопиющая глупость!

Получить от судьбы золотую чашу и соорудить в ней… корыто для свиней.

Конечно, так практичнее. Только ведь… одними свиньями сыт не будешь.

Горько!

До развала страны еще лет семь и чудесные площадки пока еще живы. Правда… загажены, в данном конкретном случае, до безобразия. Если так… то действительно уж лучше лишняя комната – уродливым наростом на изящном здании.

Эх, люди!

Нырнули в подъезд.

А! Тут внутреннее размещение жилья, как в малосемейках, – коридор на протяжении всего этажа и квартиры по сторонам, как комнаты в общаге. И видно отлично, как народ некоторые свои норки объединял отдельным входом, отсекая общий коридор самопальными стенами. Еще один финт ради лишних квадратов жилплощади. Шариковы!

Пусть убого, пусть коряво – но зато подарочек.

Пошли на обход.

– Чего? Какое лекарство? А ну, вали отсюда! – Мужик в дырявой тельняшке и трениках, весь в наколках с головы до пят, синий во всех смыслах этого слова. – Еще тут увижу… башку оторву!

– Лекарства вам? Наркоманы проклятые! Когда же вы передохнете все? Вот сейчас милицию вызову! – Худенькая старушка с острым взглядом охранницы режимного подразделения. – Я уже иду звонить!

– Взрослых нет дома! Я никому не открою, – детский голос. – Вы не из школы? Скажите училке, что я болею.

Вот и весь первый этаж.

По крайней мере, чисто.