Сомервиль чрезвычайно внимательно отнесся к моему описанию последних минут встречи с Анной. Он несколько раз перебивал меня вопросами. Но почему-то у меня создалось впечатление, что я не сообщил ему ничего нового, ничего не известного ему заранее.

В конце концов я спросил у него, почему, на его взгляд, я это сделал.

Он покачал головой:

– У меня пока нет на это ответа, Мартин. Здесь речь идет вовсе не об одномерной мотивации. Я опасаюсь, что враждебность, проявленная вами по отношению к вашей жене, – осознаете вы это или нет, – носит весьма реальный характер.

Он протянул мне коробочку.

– Подержите ее у себя, – отмахнулся я. – Мне эта чертова штука ни к чему.

Он положил коробочку на письменный стол, написал что-то на крышке, а затем убрал ее в ящик. Потом подошел ко мне и опустился в кресло напротив.

– Я люблю Анну. С какой стати мне ее ненавидеть? Сомервиль ничего не ответил. С полузакрытыми глазами он откинулся в кресле, вытянул ноги, тщательно поправил стрелки на брюках.

– Я люблю свою жену, – продолжил я, думая при этом, однако, только о Пенелопе, видя перед собой ее темно-красный язычок, хитро подрагивающий во рту. «Увидимся в понедельник у Сомервиля», – сказала она, и это прозвучало как приглашение на свидание.

– Говорю вам, что я люблю свою жену. Или это не имеет для вас никакого значения?

Сомервиль открыл глаза.

– Все это, Мартин, куда серьезнее, чем вам кажется, – он сел прямо, хотя по-прежнему удобно. – Анна сейчас в Европе.

– Я знаю, где она.

– И там она в безопасности.

– Вы хотите сказать: в безопасности от меня?

– Происшествие в аэропорту меняет всю картину. Если бы она не улетела...

– Я бы не мог причинить ей вреда. Вы же знаете, что не мог бы. О Господи! Да ведь вы сами сказали, что нам надо помириться. Вы сказали, что я не сумасшедший. Вы сказали, что это... что это что-то другое!

И все же, если вспомнить последнюю ночь, проведенную мною с Анной, и игру, что мы тогда затеяли, – все ли в ней было шуткой?

– Это ведь что-то другое, не так ли?

Сомервиль ответил мне мягким голосом:

– Я понимаю, что вы любите свою жену. Это поймет кто угодно. Но, к сожалению, это сейчас уже не имеет большого значения. Вы любили ее и раньше. И вы и раньше пытались причинить ей боль. Вы говорите, что вам хочется найти причину того, что вы сделали и делаете, – того, что вы убили собак, того, что вы подарили Анне эту коробочку, того, что вы, как представляется, стремитесь разрушить все, что вам дорого. Впервые придя ко мне, вы сказали, что должны докопаться до сути. Припоминаете, Мартин? Припоминаете?

Сомервиль склонился ко мне. Взгляд его обжигал. Я почувствовал запах миндального одеколона и инстинктивно отпрянул, но он потянулся и схватил меня за руку.

– Поверьте мне, Мартин, другого пути нет, – пожатие его руки, вначале едва заметное, сейчас стало жестким. – Давайте попробуем еще раз. Это все, о чем я прошу.

– Не знаю...

– Я ведь не обещал вам, что это будет просто. Но сейчас, на данной стадии, мы просто не имеем права остановиться. Поверьте мне.

Я почувствовал, как темный язычок Пенелопы начал лизать мои воспоминания, соблазняя меня ответить согласием, чтобы сказать «да».

– Анна – сущий ребенок, – пробормотал я.

– Разумеется, сущий ребенок. Поэтому нам и нужно о ней позаботиться. Нам нужна еще одна регрессия. Совместная. Разве вы сами не чувствуете? Это ведь ради нее, Мартин.

Я набрался терпения и не спрашивал у Сомервиля о том, куда подевалась Пенелопа, до начала уже третьего на этой неделе сеанса. Я решил наконец задать этот вопрос в порядке шутки, словно только что заметил ее отсутствие на сеансах; новой ассистентке Сомервиля в такой чести было отказано.

– Она поехала на несколько дней в Вашингтон повидаться с друзьями, – с улыбкой ответил Сомервиль. Он прекрасно понимал, где собака зарыта. – Сказала, что ей нужно развеяться. Не могла выбрать менее удачное время. Но, может быть, я заставлял ее работать с чрезмерным напряжением? – он поежился и, глубоко засунув руки в карманы брюк, вновь подошел к окну и принялся смотреть на улицу. Но он не сказал, когда она должна вернуться.

Возможно, она и впрямь уехала. Я был не в состоянии установить истину. У меня не было причины сомневаться в правдивости его слов. Но я не мог избавиться от ощущения, что она по-прежнему здесь, в Нью-Йорке. Мне пришло в голову, что рассказ Сомервиля о ее внезапном отъезде, нотки невольного раздражения у него в голосе – все это лишь уловки. Куда вероятнее казалось, что он освободил ее от ежедневных обязанностей лишь для того, чтобы она еще внимательнее за мной следила.

Я звонил по телефону Сомервиля в различные часы дня и ночи в надежде на то, что Пенелопа поднимет трубку. В дневные часы подходил Сомервиль или его новая ассистентка, а ночью, как правило, срабатывал автоответчик. Но кто бы ни поднимал трубку, я каждый раз клал свою, не произнеся ни слова.

Я стал проделывать свою дорогу с Мулберри-стрит до Девяносто третьей разными маршрутами, выделывая замысловатые крюки и неуклонно стараясь обнаружить слежку, – пытался поймать ее врасплох на уличных перекрестках, возле автобусных остановок, в тени витрин, в проездах и в воротах...

Но нигде никого не было.

И я продолжал посещать Сомервиля. Я появлялся на сеансы в одно и то же время и каждый раз приходил с запасом в несколько минут. Я начал даже тосковать по нашим встречам, дожидаться их с нетерпением. Постепенно я убедил себя в том, что она по-прежнему здесь, дома, у своего опекуна, и скрывается от меня где-то в глубине здания.

Порой, пока я шел в кабинет Сомервиля, у меня над головой слышались чьи-то торопливые шаги, как будто кто-то, желая остаться незамеченным мною, взбегал по лестнице на один пролет выше меня. Или же при уходе до меня доносился звук закрываемой двери именно в то мгновение, когда я оказывался на последнем лестничном марше.

Однажды мне показалось, будто я мельком ее увидел.

Сомервиль только что закончил прием последнего пациента и дал мне сигнал подниматься к нему. Выйдя из холла, я обнаружил, что хрустальная люстра, висящая у входа на лестницу, – большое и неуклюжее сооружение с множеством подвесок, выглядящее как опрокинутый свадебный пирог, – без видимой причины дрожит. Сквозняка не было, входная дверь была надежно закрыта (предыдущий пациент покинул дом несколько минут назад), а наверху, на лестнице, не слышалось ничьих шагов.

Поднявшись на один марш, я перегнулся через перила и протянул руку, чтобы унять раскачавшуюся и задевающую своих соседей подвеску. Она при этом позванивала и испускала всполохи призматического света. Поглядев вниз, сквозь причудливое переплетение проводков и стекла, я, как мне показалось, увидел кого-то у двери в дальнем конце холла, но эта дверь сразу же захлопнулась. Все произошло так стремительно, и движение было настолько быстрым – я даже не понял, что именно мне удалось увидеть. И я вовсе не был уверен в том, что это была Пенелопа. Образ был зыбок, разбит на тысячи хрустальных граней люстры, и все они покачивались.