То был лозунг молодых евреев, которые пережили все, что принесли им и немцы, и арабы, и которых больше не волновало, что о них думает остальной мир. В начале 1964 года их лозунг стал пользоваться дурной славой, хотя и носил подпольный характер, потому что в то время визит папы Павла VI в Святую землю мог повлечь за собой эдикт католической церкви, снимающий с сегодняшних евреев проклятие за распятие Христа, и широко распространилась надежда, что этот благородный жест ликвидирует те язвы, которые мучили евреев почти две тысячи лет. Некоторые благодушные люди искренне думали, что это заявление лишит антисемитизм его моральной базы и лишит будущих человеконенавистников возможности устраивать погромы. По всему Израилю волна надежды повлекла за собой дискуссии на эту тему, и группа таких обнадеженных даже написала в газеты: «Это будет высокий и светлый день, когда христианская церковь наконец снимет с нас нашу вину».

Это письмо конечно же не было подписано ни Шварцем из кибуца Макор, ни его друзьями. Они восприняли предложение отпущения грехов как оскорбление еврейского народа, которое визит папы мог только усугубить. Они написали другое письмо, которое израильские газеты сочли подстрекательским и отказались его публиковать: «Любой папа совершит глупость, явившись сюда с прощением, которое он не имеет права даровать. Две тысячи лет мы, евреи, терпели оскорбления от христиан, и не их дело прощать нас. Это унижение и для них, и для нас, ибо это мы должны прощать их». Как доказательство своих намерений оставаться стойкими и упрямыми, как завещал им Бог, евреи Шварца и подняли свой вызывающий стяг: «Мы это сделали – распяли Его».

– Сними его, – приказал Кюллинан.

– Ты что, шутишь?

– Сними его! – заорал ирландец, которому окончательно отказала сдержанность.

Шварц расхохотался, и Кюллинан, придя в ярость, рванулся к нему, чтобы врезать по этой издевательской физиономии. Шварц легко уклонился, и они застыли лицом к лицу. Кюллинан подавил гневную вспышку и сказал:

– Именно сейчас в Риме собираются епископы, чтобы исправить древнюю несправедливость. Все, на что вы, евреи, надеетесь, зависит от таких людей доброй воли, как отец Вилспронк. А ты оскорбил его. – Не подлежало сомнению, что Кюллинан включал и себя в число этих людей доброй воли, которые надеялись улучшить и уберечь еврейско-христианские отношения, – и для него эти слова тоже были оскорбительны.

Шварц высмеял доброжелательность своего советчика и сказал:

– Никто больше не воспринимает всерьез всю эту ахинею о добрых чувствах.

Кюллинан вспыхнул и помрачнел.

– Тогда считай, что во мне говорят злые чувства. Убери эту надпись.

– В этой комнате никто не сможет заставить меня.

Одним прыжком Кюллинан оказался около стены, вцепился в полотно и разодрал его на две части. Шварц, тут же оказавшийся у него за спиной, схватил Кюллинана за руки и сцепился с ним. Наконец тот высвободился, но правая рука Шварца получила свободу действий, и размашистый удар пришелся Кюллинану прямо в челюсть.

Он так ошеломил их обоих, что, забыв о разодранном плакате, они опустили руки и уставились друг на друга. Шварц устыдился своего поступка, а Кюллинан был потрясен и ударом, и яростью схватки, но не мог справиться с возмущением и, пока Шварц продолжал смотреть на него, он вернулся к стене и разодрал лозунг на куски.

– Никто из нас не может позволить себе ненависти, – сказал он.

Шварц бесстрастно наблюдал, как Кюллинан уничтожает этот призыв, а затем холодно сказал:

– Я ни к кому не испытываю ненависти. И не собираюсь оскорблять таких достойных людей, как Вилспронк. Просто мне плевать, что любой из этих добряков думает о евреях. Любой из вас. Девятнадцать столетий такие евреи, как я, преисполненные самых благих намерений, пытались стать такими, кем все вы хотели нас видеть. И куда это нас привело? Мы покорно подчинялись королям и папам. И что это нам дало? А теперь мы отвоевали свою собственную землю и собираемся жить на ней. И меня совершенно не волнует, что вы, или Вилспронк, или папа, или генерал де Голль думают по этому поводу. Ни на йоту.

Реакция Кюллинана была мгновенной и автоматической. Стремительно выкинув правую руку, он попал Шварцу точно в подбородок – смуглый еврей пошатнулся и рухнул на пол.

В первый раз в жизни Кюллинан послал человека в нокаут и растерялся:

– Боже мой! Я же убил его!

Но к его облегчению, Шварц быстро пришел в себя, приподнялся на колено и потер челюсть.

– Наверно, я это заслужил, – сказал он. И когда они вернулись в обеденный зал, Кюллинан заботливо не отходил от него, словно Шварц был больным ребенком.

– Все же то, что мы думаем, имеет значение… – серьезно сказал он. – Вилспронк и такие, как я… потому что во время кризиса именно мы придем к вам на помощь.

Шварц молча посмотрел на посерьезневшего католика и сказал:

– Для евреев время кризиса существует всегда. И пока никто не спасал нас.

Но ужинали они в этот вечер за одним столом.

На следующее утро Веред, возвращаясь из Чикаго, прибыла в аэропорт Лод. Когда она сбежала по пандусу, напоминая собой яркую птичку крапивника, которая возвращается, чтобы снова обосноваться в листве дерева у кухни, Кюллинан подумал: «До чего она очаровательна!»

Он собирался возвращаться в Макор вместе с Веред, чтобы в дороге повторить ей свое предложение, но его намерениям безапелляционно помешал Элиав, который усадил ее в свою машину и сразу же снялся с места, возложив на Кюллинана и Табари заботы о багаже. Когда Кюллинан наконец справился с ним, ему осталось лишь посмотреть вслед удаляющейся машине, в которой он видел стройную фигурку Веред. Она что-то быстро говорила, и Элиав то и дело перебивал ее резкими возражениями, словно профессор колледжа размахивая черенком трубки.

– Ты думаешь, что… традиции Коэнов разрушат этот брак? – спросил у Табари Кюллинан.

– Он так и так не состоится. Не забывай, какую работу ему предложили. Он же не может в понедельник приступить к ней, а во вторник жениться на разведенной женщине.

– И что ты думаешь об этом бреде?

– Считаю, что это достаточно серьезно.

– Как ты можешь?

– Потому что знаю историю. На этой земле жило чуть ли не триста поколений моей семьи. На их глазах приходили и исчезали толпы людей. Но евреи тут были всегда. Потому что у них был набор неукоснительных законов Бога – они-то и сплачивали их. А сегодня наш мальчик Элиав, один из подлинных героев воссоздания государства, пойман в тиски того самого жесткого закона, который он помог сберечь.

– Если у него есть хоть капля мозгов, он сядет на первый же самолет на Кипр и пошлет это правительство к черту.

– Джон! – вскричал араб. – Ты говоришь как типичный либеральный католик. Если бы папа поставил тебя в аналогичное положение – Коэны, вдовство и все такое, – ты мог бы не обратить на него внимания и улететь на Кипр. Точно так же поступил бы и я, как мусульманин. Но неужели ты не видишь разницы? Никто со стороны не заставляет Элиава уважать древний закон. Он делает это сам… восстановив Израиль. Не сомневаюсь, он не хотел иметь дело с государством, где действуют такие законы… но так или иначе, он его создал. – Двое мужчин погрузились в молчание, которое Табари нарушил предсказанием: – Через две недели, Джон, тебе придется обзаводиться женой. Эта девушка не выйдет замуж за Элиава.