Могучая воля Никона - в миру мордовского крестьянина Никиты Минова - в считанные годы проделала работу, подобную той, что вели Иван III, Василий III, Иван Грозный и их последователи на царском престоле. Не имея таких предпосылок, как патриарх Филарет Никитич, Никон оказал мощное воздействие на царя Алексея Михайловича, добился независимости от светских властей в деле управления церковью и церковными делами, все шире распространял церковный контроль над общественно-политической жизнью огромной страны. Он стал самовластным управителем церкви, подвел под патриаршую власть мощную экономическую базу, стал вторым „великим государем" в государстве и даже, в отсутствие царя в столице, выполнял его функции.

Для всякой крайней диктатуры традиции противопоказаны. Растоптать „старый обряд" было тем более необходимо, что он практически выражал стройную идеологическую концепцию подчинения священства царству. Как Петр I громил все, что мешало полному закрепощению общества и утверждению военно-полицейской феодальной империи, так Никон не выбирал средств для сокрушения старой концепции. В этом отношении Аввакум был прозорлив, утверждая: „Как говорил Никон, адов пес, так и сделал: „Печатай, Арсен (никонианский справщик Арсений Грек. - А. Б.), книги как-нибудь, лишь бы не по-старому!" - так-су и сделал" [11].

Сохранение древних церковных обрядов имело глубокий смысл, так как доказывало, что гарантом истинного благочестия является православный самодержец, что истинно благочестивая церковь может существовать лишь под крылом единоверной монархии. После падения Рима, а затем Константинополя центр мирового православия, согласно этой концепции, переместился в Россию, в Москву, этот „Третий Рим". Уже с XV века создавались и подгонялись под эту концепцию многочисленные сочинения, предсказания, пророчества, служившие в глазах россиян „обоснованием" столь лестного и идеологически полезного для набирающего силу государства убеждения.

„Два Рима пали, а Третий стоит и четвертому не бывать!" - провозглашалось в разной форме при различных случаях. Арсений Суханов и многие другие публицисты подробно рассказывали читателям и слушателям, как под пятой мусульманских завоевателей угнетенные православные верующие Востока постепенно утрачивают „праведный" обряд, который свято хранится под защитой государства в России; как на Русь широким потоком „исходят" с Востока православные ценности: реликвии, мощи, книги, „вся святыня"; как приходят в упадок восточные патриархии - а московская процветает невиданно; как вследствие всего этого Российское православное самодержавное государство является „жребием самыя Богородицы", центром вселенной, светом всему миру; наконец, какую ответственность все это налагает на россиян, призванных не утратить свой свет, но пролить его „во все концы земные" и спасти угнетенных иноверцами братьев.

Православным иерархам на Востоке, разумеется, некогда было ждать появления двуглавого орла над стенами Константинополя: они обнищали настолько, что не могли существовать без присылавшейся из России „милостыни" (дотации и пожертвований) и потому особо трепетно относились к авторитету „греческого благочестия" у россиян [12]. Приезжая в Москву, они активнейшим образом поддерживали убеждение Никона (которому помогали стать патриархом) в независимости священства от царства, а также в сохранении благочестия греками, которые всегда были и будут „учителя веры". Первое утверждение формулировало цель неистового московского патриарха, второе превратилось в его средство против отечественных „ревнителей благочестия", из рядов которых он вышел.

Впрочем, Никон не полностью отказался от имперской концепции „Третьего Рима", применяя ее к священству. На словах преклоняясь перед греками и предоставляя им решать за себя все формальности, связанные с ритуалом, он в то же время решительно возносился над восточными патриархами. Недаром на реке Истре возникал могучий комплекс Нового Иерусалима, призванный стать еще более блестящим, чем старый Иерусалим, центром православной вселенной. Империи сторонников старого обряда и полицентризму православного Востока готовилось прийти на смену царствие - земное царство Христа в лице его наместника - великого государя святейшего Никона.

Идеализация исторических героев, мучеников, подвижников, литераторов, выражавших народные страдания и надежды, искажает самую суть исторического повествования, превращает лекарство, пусть горькое, в опаснейший яд. Это не самая свежая мысль, но нам необходимо ее напомнить, чтобы углубиться в суть явления, называемого расколом русской православной церкви. Да, Никон выглядел грекофилом, а Аввакум был русофилом в очень современном для нас понимании этого слова.

Читая церковные книги на церковнославянском языке, Аввакум принципиально писал и говорил по-русски. „И вы, Господа ради, - писал он в конце „Жития", - чтущий и слышащий, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык… Вот, что много рассуждать: не латинским языком, ни греческим, ни еврейским, ниже иным коим ищет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетельми хощет; того ради я и небрегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго".

„Ведаю разум твой, - писал Аввакум царю Алексею Михайловичу, - умеешь многи языки говорить, да што в том прибыли?… Рцы по русскому языку: „Господи, помилуй мя грешнаго!"… Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай ево и в церкви, и в дому, и в пословицах. Любит нас Бог не меньше греков; предал нам и грамоту нашим языком Кирилом святым и братом его (Ме-фодием. - А. Б.). Чево же нам еще хощется лучше тово? Разве языка ангельска? Да нет, ныне не дадут, до общаго воскресения" [13].

Эти прекрасные мысли, однако, сочетались с проповедью „посконности и домотканности". „Не учен диалектики, и риторики, и философии! - гордо заявляет Аввакум и требует того же у своих последователей (из которых многие, к счастью, ему не повиновались). - Не ищите риторики, и философии, ни красноречия, но здравым истинным глаголом последующе, поживите. Понеже ритор и философ не может быть христианин" [14]. Отсюда оставался один шаг до глубоко противного истинному христианству противопоставления народов друг другу.

„…Русаки бедные - пускай глупы! - рады: мучителя дождались, полками в огонь дерзают за Христа, Сына Божия, света. Мудры блядины дети греки, да с варваром турским с одново блюда патриархи кушают раф-леныя курки. Русачки же миленькия не так: во огонь лезет, а благоверия не предает!" [15] Конечно, на оскорбление „греков" (православных церковных иерархов на Востоке) толкала староверов грекофилия официальной церкви, но пристрастие Аввакума к русскому простиралось до оправдания ужасающих преступлений против русского народа во имя утраченного „порядка".

Если Никон старался наверстать в церкви то, в чем преуспел Иван Грозный для светской власти, то Аввакум с сожалением вспоминал о „твердой руке" Грозного, способной незамедлительно свернуть шею зарвавшемуся патриарху. „Знаете ли, вернии? - писал протопоп, - Никон пресквернейший - от него беда та на церковь ту пришла. Как бы (был) добрый царь - повесил бы его на высокое