То, что испытывал Р., несомненно, было самой настоящей любовью. Однако гений не способен к такой любви. Чтобы украсить свои страдания, Р. сравнивал чувство, которое владело им, с любовью Гэндзи[33]и Фудзицубо[34], с любовью Пеллеаса и Мелисанды[35], с любовью Тристана и Изольды, с любовью принцессы Клевской и герцога Немурского и с прочими классическими образцами этого прекрасного чувства.

Мальчик молча слушал Р. и удивлялся тому, что в его исповеди, в его любви не было ни одного нового, не известного ранее элемента. Все было предсказуемо, не раз описано и многажды пережито. Любовь из книг была более яркой и живой. Любовь, описанная в стихах, была во много раз прекрасней. Как же это произошло, что Р. в своем стремлении к мечте опустился до реального чувства? Мальчик не мог понять, откуда берется в людях эта тяга к заурядности.

По мере того как Р. говорил, сердце его все более смягчалось, и теперь он начал пространно описывать красоту свой возлюбленной. Эта женщина, должно быть, и на самом деле была красавицей, но многословные описания не рождали в мальчике ни одного образа. Р. пообещал в следующий раз показать ему фотографию, потом на мгновенье смутился и вдруг таким тоном, будто он подводил итог всему, о чем рассказывал раньше, сказал:

— Она говорит, что у меня очень красивый лоб.

Мальчик посмотрел на его лоб под растрепанными волосами. Освещенный проникающим с улицы светом, этот лоб слегка поблескивал. Больше всего он был похож на два спрятанных под кожей крепко прижатых друг к другу кулака.

«Ну и лобешник», — подумал про себя мальчик. В том, что он увидел, не было ни капли прекрасного. «Самый настоящий лобешник. Чего уж тут красивого?» — снова подумал он.

Это был момент прозрения. Осознавая человеческую жизнь или любовь, мы вдруг понимаем, что к ним всегда примешивается нечто глупое и забавное, но без этого — глупого и забавного — мы просто не можем ни жить, ни любить. И мальчик наконец заметил в любви своего друга «глупое и забавное», заключавшееся в том, что Р. искренне верил в красоту своего неказистого лба.

«Должно быть, — подумал мальчик, — я тоже живу, вбив себе в голову, пусть более абстрактную, но от этого не менее глупую мысль. Должно быть, — подумал он, — я тоже живу». И от этой мысли ему стало страшно.

— О чем ты там думаешь? — вдруг спросил Р. своим обычным, ласковым голосом.

Мальчик, закусив нижнюю губу, рассмеялся в ответ. За окном начало смеркаться. С улицы были слышны громкие крики игроков бейсбольной команды и то и дело раздавался один и тот же короткий сухой звук, с которым улетал в небо отскочивший от биты мяч.

«Наверное, и я тоже когда-нибудь совсем перестану писать стихи», — впервые в жизни подумал мальчик. Но до того дня, когда ему станет окончательно ясно, что он не поэт, было еще далеко.

«Сад Ангелов» находился на вершине самого высокого в окрестностях Н. холма. Монастырь был основан в 31 году Мэйдзи, и с тех пор внутренняя жизнь этого маленького, отгороженного от всего остального мира островка оставалась сокрытой от глаз посетителей, и в особенности от мужских глаз. Только двум мужчинам разрешалось беспрепятственно заходить внутрь: местному врачу и дегустатору масла, инспектирующему монастырские маслобойни.

Люди, приезжающие сюда из Н. на машине, сначала поднимаются на вершину холма (весною покрытого цветущей сиренью, а летом — ландышами) и, оказавшись — всегда вдруг — у стен этого величественного и такого непривычного для японцев сооружения, смотрят на монастырь с радостным удивлением.

Все мы живем не первый день, и всем нам известно, что монастырь есть запретный сад, отделенный от бренного мира. Сад этот недоступен для людских глаз. А то, что недоступно нашим глазам, становится тайной и зачастую принимает в нашем воображении самые фантастические формы.

Казалось бы, ни для кого не секрет, что, потратив полчаса на дорогу и наконец-то добравшись до монастыря, дальше главных ворот все равно не пройдешь, но именно благодаря этому строгому порядку монастырь сделался очень популярным местом. Люди не перестают сюда приезжать, и в пожертвованиях тоже нет недостатка.

Некоторое время назад одной писательнице удалось (задействовав какие-то особые связи) попасть в монастырь, и она написала об этом книгу. Существует также фотоальбом, целиком посвященный монастырю (разрешение на вход было выдано фотографу благодаря покровительству неких влиятельных особ). Тот, кто хочет заглянуть внутрь монастыря, может вполне доверять этим источникам.

Книги предлагают нам знание, набор неких фактов: «В монастыре проживают несколько сотен монахинь. Треть из них поет в хоре: их основное занятие — молитва, отличительная черта одеяния — белые чепцы. Остальные монашки носят коричневые чепцы — это послушницы, они выполняют всю работу в монастыре. Белый цвет символизирует созерцание, коричневый — трудолюбие. Монахини из хора — сущие ангелы. Когда свечи яркими точками загораются одна за другой от огонька, который теплится на конце лучины, они встают в круг и поют простые григорианские гимны на латыни. Облаченные в черные одежды, монахини проходят по начищенным до блеска коридорам в своих деревянных сабо. Холодный, спокойный взгляд. Они почти не говорят, довольствуясь вместо слов бесшумными жестами…». И так далее и тому подобное.

Но и подробности, которыми изобилует книга писательницы, и детали, которые запечатлел на своих снимках фотограф, — они, похоже, не очень-то удовлетворяют тех, кто садится в машину и едет в монастырь, зная заранее, что дальше ворот их не пустят. Иначе зачем бы этим людям приезжать сюда, зачем затевать это безнадежное путешествие?

Стоял июнь. В этих местах, где не бывает затяжных дождей, под ясным печальным небом уже зацвели ландыши.

Время едва перевалило за полдень, когда на дороге, ведущей от города Н. к монастырю, показался небольшой автомобиль. Урча, он начал взбираться на холм. В автомобиле ехали солидного вида джентльмен, одетый, несмотря на летнюю погоду, в черный костюм, и молодой человек в очках, по-видимому исполнявший роль экскурсовода.

Джентльмен в черном выглядел безупречно. Интеллигентный, слегка полноватый, он казался абсолютным безбожником, достаточно было взглянуть на его лицо — лицо человека, спрятавшего свою восточную языческую сущность на самое дно души. Подобный тип людей часто встречается в среде интеллектуальной элиты.