Я думаю о женщинах, которые занимались живописью на протяжении всей истории, которым удавалось писать несмотря на то, что все было против них. Люди до сих пор спрашивают, где все эти женщины-художницы, вместо того чтобы смотреть на то, что они создали, и попытаться понять, что они хотели сказать. Даже, казалось бы, образованные и склонные к искусству люди воспринимают живопись, созданную женщиной, как нечто аномальное, как каприз или подражание художнику-мужчине. Никто не слышал о феминизме в художественной среде. Маститые художники и их ученики объединяются и создают товарищества, которые в дальнейшем помогают им сделать карьеру. А что касается женщин, то предполагается, что мы, чтобы заработать деньги, должны позировать обнаженными. И что же это за дерьмовая революция?

– Mira,[41]Пилар. Я прошу тебя об одолжении. Нарисуй что-нибудь простое, но элегантное. Вроде статуи Свободы. Разве тебе трудно это сделать для матери?

– Ладно, ладно. Изображу что-нибудь, – осторожно говорю я, решив разыграть свою последнюю карту. – Но при одном условии. Ты не будешь смотреть, пока я не разрешу. – Это ее обидит, думаю я. Она никогда не согласится на такое. Она слишком любит все контролировать.

– Прекрасно.

– Что?

– Я сказала, прекрасно, Пилар.

Наверное, я стою с открытым ртом, потому что она кладет в него миндальное печенье и качает головой, словно говоря: «Видишь, ты всегда меня недооценивала». Но это не так. Я переоцениваю ее. Это я знаю по опыту. Мама предвзята, непоследовательна и всегда считает, что права. Это страшно раздражает.

Черт возьми, как я ухитрилась вляпаться в это дерьмо?

Наш магазин находится всего в двух кварталах от реки, и статуя Свободы видна отлично. Я была на ней один раз, в детстве, еще до того как мы поселились в Бруклине. Мы с мамой и папой сели на паром, а потом поднялись на самую верхотуру, туда, где у статуи глаза, а потом смотрели вниз, на реку, на город, туда, где начало всего.

Экскурсионный пароход, весь такой веселенький, как свадебный пирог, огибает Манхэттен. Кто-то стоит на верхней палубе и смотрит в бинокль на Бруклин. Я даже могу себе представить, что сейчас говорит экскурсовод: «…а слева, леди и джентльмены, Бруклин: здесь начинала команда «Доджерс», здесь родилась знаменитая Клара Боу, сыгравшая в фильме "Оно"». Они никогда не говорят, что кто-то умер в Бруклине. Только наши современники умирают здесь.

Этой же ночью я принимаюсь за работу. Только мне хочется написать не фреску, а картину. Я натягиваю холст размером двенадцать на восемь футов и покрываю его переливающейся голубой гуашью – как одежды Девы Марии на ярких церковных образах. Мне хочется, чтобы фон светился, как от радиоактивного облучения. Через некоторое время я добиваюсь нужного эффекта.

Когда краска высыхает, я принимаюсь за саму статую. Я перерисовываю ее на холст чуть левее центра, изменив только две детали: во-первых, я помещаю факел чуть вне ее ладони, и, во-вторых, я рисую ее правую руку прижатой к левой груди, как будто она декламирует национальный гимн или еще что-то в этом роде.

На следующий день фон все еще мне не нравится, и я беру средней толщины кисть и рисую черные штрихи, пульсирующие в воздухе вокруг статуи Свободы, такие кривые рубцы, похожие на колючую проволоку. Я собираюсь продолжать в том же духе, хочу дать себе волю, чтобы выразить то, что чувствую, поэтому у подножия статуи я помещаю мой любимый панковский лозунг: «Я – дерьмо». И наконец осторожно, очень осторожно, я рисую булавку, проколотую через ноздрю статуи.

Вот это, думаю я, очень здорово отражает мои мысли. «СС-76». Так я ее назову.

Я вожусь со «Статуей» еще пару дней, больше из-за какого-то беспокойства. Меня не покидает чувство, что мама собирается тайком посмотреть мою работу. В конце концов, ее обещаниям верить нельзя. Поэтому, прежде чем покинуть мастерскую, я ставлю простенькую ловушку – два ряда банок с краской на полу прямо перед дверью. Мама наткнется на них, если даже умудрится открыть щеколду и войти сюда поздно ночью. К тому же это воздействует на ее чувство справедливости, покажет, что она не имеет права обманывать и нарушать неприкосновенность моей частной жизни, когда ей заблагорассудится.

Обычно я сплю крепко, но последнее время вскакиваю с постели от малейшего шума. Я готова поклясться, что слышала ее шаги или скрип двери в мастерской. Но когда встаю, чтобы проверить, всегда убеждаюсь, что мама спит, и при этом с таким невинным видом, какой часто бывает у глубоко виноватых людей. Тогда я иду к холодильнику, нахожу там что-нибудь перекусить и смотрю па остывший окурок ее сигары на кухонном столе. Утром банки с краской оказываются нетронутыми, и на маминой одежде в корзине для белья нет никаких подозрительных следов. Господи, похоже, у меня начинается паранойя.

Макс помогает мне установить картину в булочной в ночь перед великим показом, и мы накрываем ее сшитыми вместе простынями. Мама, как это ни удивительно, до сих пор не пыталась посмотреть на картину. Можно сказать, что она гордится тем доверием, что мне оказала. Она просто раздувается от собственного великодушия. Когда я ночью возвращаюсь домой, мама показывает мне объявление на целую страницу, которое она дала в «Бруклин Экспресс»:

БУЛОЧНАЯ «ЯНКИ ДУДЛЬ»

приглашает

ДРУЗЕЙ И СОСЕДЕЙ

на БОЛЬШОЕ ОТКРЫТИЕ ВТОРОГО МАГАЗИНА

и ПОКАЗ

НОВОГО ВЕЛИКОГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ ИСКУССТВА

В ЧЕСТЬ ДВУХСОТЛЕТИЯ АМЕРИКИ

В ВОСКРЕСЕНЬЕ, в 12 ЧАСОВ ДНЯ

(бесплатное угощение)

Бесплатное угощение! Это серьезнее, чем я предполагала Мама никогда ничего не делает просто так.

Теперь мне не заснуть, и я всю ночь думаю, не слишком ли далеко я зашла. В конце концов, вряд ли у мамы были какие-то скрытые мотивы, по крайней мере, мне ничего такого не приходит в голову. Мне даже подумалось, что она искренне хотела дать мне шанс прославиться. Я пытаюсь успокоить себя доводом, что она сама загнала меня в угол и заставила написать эту картину. Чего в таком случае она ожидала?

В пять часов утра я иду в комнату родителей. Они спят спина к спине, как странные одутловатые близнецы. Я хочу предупредить маму: «Послушай, я хотела нарисовать ее нормальной, но не смогла. Просто не смогла. Понимаешь?»

Она поворачивается во сне, ее пухлое тело изгибается. Я протягиваю руку, чтобы прикоснуться к ней, но тут же отдергиваю.

– Что такое? В чем дело? – Мама внезапно просыпается и садится в постели. Ее ночная рубашка обтягивает мягкие складки груди, живота, бедер.

– Ничего, мама. Я только хотела… Мне не заснуть.

– Ты просто нервничаешь, Пилар.

– Ну… да.

– Не волнуйся, mi cielo. – Мама берет меня за руку и нежно ее гладит. – Иди, поспи еще.

На следующее утро булочная увешана флагами и вымпелами, джаз-банд играет «Когда святые маршируют». Мама надела новый красно-бело-синий костюм-двойку, а на локоть повесила сумочку в тон. Она раздает яблочные тарталетки и чашку за чашкой разливает кофе.