Между прочим, расставшись с ней, я поступил как ответственный человек! Но ни она, ни окружающие этого не оценили. Милая Олечка оказалась на редкость прилипчива. До сих пор не отчаялась меня вернуть. К тому же Олечка поплакала в объятиях всех без исключения членов труппы по очереди. И — в отличие от истории с Гзовской — все они дружно принялись меня осуждать. Как можно так поступать с несчастной, беззащитной, любящей девочкой! Они все так давили на меня, что я чуть было не сдался. Уже подумывал вернуть Оле благосклонность, жениться и заделать ей ребенка — так, чтобы наверняка своего…

По крайней мере, моя мама была бы счастлива. Ей Оля нравится. Ей вообще все мои девушки нравятся.

Правда, я бы уже счастлив не был. И наверное, никогда.

Да… Не было бы счастья, да несчастье помогло! Мама ездила на дачу к подруге, возвращались, поздно, по скользкой дороге, машина пошла юзом… Очнулись все четверо в больнице: мама, подруга, муж подруги и еще одна почтенная дама, общая знакомая. Хорошо, хоть все выжили. Меньше всех пострадал муж подруги — он был за рулем. А больше всех — моя мама.

В театре меня после этого доставать перестали. Все, включая Гзовскую. Все-таки о моем трепетном отношении к мамочке знают и понимают, что такое — настоящее несчастье. И Оля перестала жаловаться и донимать. Дошло до нее — не время для этого. Правда, все время рвалась к маме в больницу. А у меня не было сил не пускать.

Врачи не обещали, что мама сможет двигаться. Все-таки тяжелые травмы, и возраст уже… Но если бы она осталась неподвижна, она бы не прожила долго. Я это знал. Она всегда делала так, как для меня и для моей карьеры лучше. А ее беспомощность была бы препятствием для моей активной творческой жизни. И боюсь, мама не понимает, что ее жизнь для меня намного важнее успешного творчества! Она бы просто угасла, если бы вдруг сочла, что теперь для меня в тягость…

После нескольких операций ее отдали домой. И сказали: хороший уход решит все. Сначала я позволил ухаживать за ней Оле, но у мамы появились пролежни… И я вскоре выяснил, что Оля много рассказывала о себе, своей несчастной жизни и несчастной любви — и мало помогала маме, не делала ничего, что необходимо для лежачего больного: не протирала, не переворачивала, не массировала. А мама по деликатности стеснялась прервать ее излияния и лишний раз попросить Олю о помощи.

Потом я пережил череду наемных сиделок. Они оказывались или бездельницами — ограничивались минимумом процедур, или садистками — причиняли маме боль и предлагали терпеть, потому что избежать этого якобы невозможно! Одна сиделка приводила в мое отсутствие ребенка, причем мальчик вел себя в моем доме как в своем собственном, копался в моих вещах и пожирал мои запасы деликатесов. Другая вообще воровала! Я хотел сдать ее в милицию, но мама не позволила — жалко. А морду набить этой гадине я не мог, хоть и очень хотелось. Но контраргумент — вовсе не то, что она вроде как женщина: такие, как она, женщинами называться не вправе, они всякое право на женственность утратили… Просто она с битой мордой и с историей обо мне тут же побежала бы в «Караван историй»! Еще две сиделки пытались обольстить меня, причем одна из этих двух все время приглашала подруг, чтобы те на меня посмотрели и убедились, что она не врет и действительно у меня работает. Таким образом, возле мамы сменилось восемь человек.

А потом появилась Софья.

Мне ее порекомендовали. Сказали, что она — лучшая. Что не было случая, чтобы она не подняла больного и не вернула его к нормальной жизни. Правда, были случаи, когда она отказывалась от работы при первом же визите…

Я ужасно боялся, что она откажется. Изо всех сил старался понравиться ей. И она согласилась.

Леша

Гошка плакал, уткнувшись в рукав засаленной курточки. Сидел на корточках рядом с моей коляской и плакал тихо-тихо, только плечики вздрагивали.

— Гош… Ну ты ведь знал давно… — Неуклюжее утешение. А подсказал бы кто получше! — Гош…

— Мамочка… — шептал Гошка сквозь всхлипы. — Она такая хорошая была… Добрая… Это все сраный героин!.. Они ее так и закопали под землей… Просто закопали! Как… как…

— Что теперь делать будешь?

— Не знаю… Вичку надо… чтобы со мной оставили. Я Кривого попрошу, он разрешит… Должен разрешить… Если ее бабам отдадут, она помрет или дебилкой вырастет… Они ее будут снотворными поить…

— Гошка, если чем-то помочь… Обижать кто будет, только скажи.

— Да ну! Кто меня будет обижать, я свой… в законе.

Я едва сдержал улыбку. Тоже мне — Гошка авторитет! Хотя, кто знает, выживет мальчишка, вырастет — и ждет его красивая бандитская жизнь. Красивая — и короткая. Жаль, хороший мальчишка. Несмотря ни на что — хороший. Но пройдет годик или два, и не останется хорошего. Ничегошеньки не останется.

— Чем занимаешься теперь?

— По вагонам хожу… Вичка, зараза, тяжелая такая, а еще пищит и брыкается. Ей-богу, самому хочется порой ей снотворного дать, чтобы поспала хоть немножко.

— Не высыпаешься?

Гошка махнул рукой.

— Да ничего! Вырастет же она когда-нибудь, поумнеет! А еще мне девка сейчас одна помогает, дура она, конечно, и ленивая, как квашня, но ей Юраша велел, и она иногда с Вичкой сидит.

— Что еще за Юраша?

— Юраша для мамки герыч приносил… Дорого брал, падла, но зато товар был хороший… Я, наверное, к нему теперь пойду работать…

— А что делать-то будешь?

Гошка таинственно сверкнул глазами, хлюпнул носом, вытер рукавом слезы с чумазого лица.

— Никому не скажешь?

— Никому. — У меня почему-то пересохло в горле.

Гошка наклонился к самому моему уху, зашептал горячо:

— Наркоту перевозить… Ты не дергайся, это просто, я знаю как! Никто меня не поймает, а если и поймает, мне ничего не будет! Я денег подкоплю, квартиру куплю, Вич-ку в сад отдам… В хороший, ее там учить будут и кормить правильно!

Я почувствовал, что меня начинает трясти. Хотелось кричать, крушить стены, схватить мальчишку так, чтобы не смог убежать… Куда-нибудь!

— Гош… Ты только выслушай меня спокойно, ладно? — попросил я, постаравшись, чтобы мой собственный голос звучал спокойно. — Ты подумай хорошенько. Может быть, лучше в детский дом…

Гошка дернулся, но я крепко держал его за руку.

— Ну, худо-бедно — накормят и выучат, а потом работать пойдешь…

— Да что ты, Леш! Да наслушался я от пацанов про эти детские дома!

— Да слушай ты больно этих пацанов! Они наговорят! Ты же не дурачок, Гошка, должен понимать, к чему приводят наркотики…

— Ха! Я же их принимать не буду!

— К колонии для малолеток. Тебе рассказать, как в колонии живется, или сам знаешь?

— Да не попадусь я, Леш!

— А когда сядешь, что с Вичкой здесь сделают, ты думал?