И вот тогда Сара бросила в него заряд притяжения, очарования, почти требование любви, участия и ласки. Она знала — у нее много этого добра осталось, потому что она много ненависти выбросила, когда хотела в бою с демоником своему мантикору помочь, а ведь магия почти всегда создает отражения, действует по закону общего равновесия, в том числе и равновесия эмоций.

Она сделала это, хотя знала — теперь будет чувствовать к Августу отчаянную привязанность и влечение, с которыми, может быть, и сама долгое время не сумеет справиться. Но это нужно было сделать, так было все же безопаснее, вернее, надежнее, а этой самой надежности Саре не хватало. С выдумщиками и изобретателями можно было действовать только так, наверняка, насовсем, с запасом общего эффекта. А если этого запаса окажется чуть больше, чем следовало, или даже изрядно больше? Ну что же, тогда ей придется и с этим справиться. И она знала, что со временем справится.

Иначе, пожалуй, этот прием ни за что бы не использовала, потому что зачем ей постоянная или просто долговременная привязанность? Это ей будет мешать, сделает даже слабее, а вот слабости в той игре, которую затевала Джарсин и в которой Сара вынуждена была теперь принимать участие, она себе позволить не могла. Ни под каким видом, ни под каким предлогом, ни в коем случае.

А Август дрогнул, он определенно не ожидал такого от Сары. Лицо-то у него оставалось прежним, кажется, не изменилось ни малейшее напряжение ни одного мускула вокруг рта, на лбу, вокруг глаз или под тонкой кожей, заросшей щетиной на скулах. Но общее выражение стало меняться, в нем уже не было какой-то избыточной сосредоточенности, которую Сара сразу же заметила, едва Августа увидела. И еще пропал лихорадочный, упорный блеск в глазах. А больше ничего не изменилось, но теперь перед ней стоял совсем другой Август, другое существо, неожиданно для себя вспомнивший о любви и, пожалуй, даже о страсти. Поразительное для архимага явление.

— Ты этого не делай, Сара, не стоит, — чуть хрипловато проговорил он. — Это на меня теперь не подействует, ты же знаешь.

Все она знала, и куда лучше, чем он сам. Он, конечно, мог говорить что угодно, он мог сопротивляться, протестовать внутренне или на словах — это не имело значения. Потому что он сдавался, как армия, в силу странных, не совсем даже понятных ей самой причин, вдруг складывает оружие и подчиняется противнику. Сара это отлично видела.

— Слушай, я же прошу тебя. Не нужно. — Теперь его голос был уже похож на дребезжание разбитого колокольчика, на треск хвороста под ногами в сухом лесу. — Это же нечестно!

Вот уж о честности ей заботиться было совсем ни к чему. Она даже сделала что-то с собой и усилила нажим, прибавила сил в свое колдовство, которое теперь, кажется, горело между ними как магическая связь, его даже малообученные смертные увидели, если бы сейчас сюда кто-либо вошел. Впрочем, тогда бы, вполне возможно, Сара этого смертного сожгла бы на месте, потому что это могло ей помешать, а Августа могло отвлечь.

Кажется, именно эта вот неприкрытая жестокость ее мысли уже помешала. Август встряхнулся и сделал несколько шагов назад, будто бы отступал, не сводя с Сары своих глубоких и ясных глаз. И тогда она прочитала его.

Он не боялся ее, даже такой, когда она откровенно навязывала ему свою волю и свое желание. Он снова размышлял, думал, разрази его все погибели мира, начиная от саранчи и голода и заканчивая чумой, войной и отравлением вод! Он думал, соображал. И теперь эти его мысли тоже следовало понять.

Хотя, если честно, это оказалось для Сары не очень сложным. Она была сейчас с ним в таком тесном эмпатическом и эмоциональном контакте, что поняла его едва ли не элементарно. Август был готов согласиться на ее предложение и даже был готов ей помочь, но в первую — и главную — очередь не потому, что она пыталась влюбить его в себя, подчинить себе и соглашалась ему принадлежать душой и телом. Вовсе нет, он соглашался на это по той простой причине, что хотел пуще всего прочего, даже больше, чем заполучить ее, Сару, хотя бы на время, попробовать, что у него с его подручными получится при строительстве того моста, который от него нужно было получить Джарсин Наблюдательнице! И никак иначе!

Сара почувствовала укол раздражения, быстро возникший и еще быстрее набравший силу, превратившийся почти в настоящую ярость. Она ревновала Августа к его труду, к его заботам, к его нацеленности на осознание всего, что тут происходило, и его способности думать даже тогда и там, где думать было вовсе не обязательно, где никто не думал, где нужно было только подчиняться тем остаткам природных свойств, которые даже в них, в архимагах, еще сохранились.

— Все же, — спросил он уже своим, а не изменившимся голосом, — что там за интрига? — И посмотрел на Сару внимательней обычного. Даже более внимательно, чем разглядывал ее в самом начале их встречи.

— Я не знаю, на самом деле не знаю. — А вот у нее голос подкачал, он был не вполне ее, а скорее принадлежащий какой-то иной женщине, с иными силами и иными запросами. Или принадлежащий просто… женщине в страсти.

— Это или что-то очень мелкое, неинтересное, бабское… Хотя Джар определенно уже не совсем… Или что-то такое, что стоит гораздо дороже, чем просто Единственное Подчинение тебя…

Сара оставалась в плену своей же магической прелести. Она готова была убить Августа. Но с некоторым даже самодовольством отмечала, что на самом донышке этого своего порыва плескалась любовь к нему, любовь и желание, почти настоящая нежность.

— Но ты ведь выкупишь меня у нее?

Он по-прежнему чувствовал и читал ее так же легко и просто, как мог практически при любом освещении, в любое время суток видеть облака над собой в небе.

А она подошла к нему ближе, еще ближе, так близко, что стал виден свет его глаз, который можно различить, только подойдя вплотную. И этот свет вызвал у нее наравне с остальными ее ощущениями и впечатлениями сейчас взрыв удивления — почему она к нему так долго не приходила и что же могло помешать им оставаться вдвоем хотя бы иногда, а может быть, и чаще даже, может быть, надолго?

— Всего один мост… — проговорил Август, не отводя взгляд, и Сара поняла, что сейчас он ее обнимет. — Ты всегда знала, чем меня взять.

И ведь знала Нашка Метательница, что снится ей сон, вот знала, а ничего поделать не могла. Слишком уж сон был явственный, объемный, цветной, и она даже звуки слышала. Ненавистные звуки толпы, волнующейся от зрелища совершающихся убийств, когда каждый из зрителей находился в полной безопасности.

Ничего никому из них не грозило. Они определенно были в безопасности, хотя и не вполне. Ведь бывали случаи, когда кто-то из остервенелых, умирающих уже гладиаторов вырывался из каменного мешка арены и начинал рубить всех подряд, кто попадал под руку. Или звери, также в предчувствии своей гибели, невероятным усилием выпрыгивали, выскакивали, пытались найти выход из Колизея, сокрушая и топча все на своем пути. Да, такое бывало. Вот только Нашка знала, что сейчас такого не будет. Почему-то знала заранее, будто бы сон этот она видела уже много раз, а может, и впрямь — видела.