К концу первого года войны Лорри некоторое время казалось, что военные действия вот-вот закончатся, поскольку потери врага, которые она примерно подсчитывала по информационным сообщениям с фронта, уже становились соотносимыми с количеством всего мужского населения Объединенного Королевства. Она, конечно, не могла знать, что к этому же времени пропаганда великоравнинцев, в свою очередь, также успела закопать в землю почти все боеспособное население НДФ. Так что силы оставались равными.

Фронт фактически стоял на месте. Где-то войска НДФ захватили несколько незначительных участков приграничных территорий Королевства, где-то противник мертвой хваткой вцепился в плацдармы на землях Федерации. С переменным успехом морские и воздушные флоты воюющих государств совершали лихие выпады и отбивали дерзкие нападения, множилось число национальных героев, беззаветно и, к сожалению, бесповоротно сложивших свои головы во славу своих Отечеств, но решающего перевеса не мог добиться никто. А в таких условиях о мире думать сложно. Мир это почти всегда продукт либо решающего превосходства, либо полного отчаяния. Ни тем, ни другим к исходу первого года войны стороны конфликта еще не обзавелись.

* * *

Лорри тем временем закончила (разумеется, отлично!) третий год обучения и со всеми своими сокурсниками отправилась на так называемый патриотический семестр. По-сути, это было ни чем иным как мобилизацией молодежи на трудовой фронт. Только в название мероприятия была добавлена известная мера патетики, вообще характерная для стиллеровской эпохи. Кого направили на фермы как сельскохозяйственных рабочих, кого — к сборочным конвейерам, кто-то, как Лорри, работал в качестве младшего медицинского персонала в больницах и военных госпиталях.

Несмотря на то, что Лорри закончила трехмесячные медицинские курсы, в операционную ее, конечно, никто не допустил. Не та квалификация. Но с ролью дежурной медицинской сестры она вполне справлялась, тем более, что в течение последнего полугода регулярно, не менее двух раз в неделю после занятий в университете, в порядке общественного призыва работала то в одной, то в другой больнице в качестве санитарки или сиделки и кое-какой опыт приобрела. Поэтому она довольно быстро освоилась в отделении военного госпиталя, куда ее определили на время «патриотического семестра»: измеряла у пациентов температуру, обеспечивала своевременный прием ими лекарств, совершенно великолепно (талант!) делала уколы, в том числе внутривенные, ставила капельницы, по поручению врача или ординатора самостоятельно производила несложные перевязки…

Теперь по двенадцать часов за смену находясь среди людей, еще недавно лично бывших в зоне боевых действий, ходивших в атаки и отбивавших атаки, стрелявших из орудий и обстреливаемых из них, сбрасывавших бомбы и прятавшихся от бомб, топивших корабли и тонувших среди пылающего мазута, — она получала несколько иное представление о ходе и перспективах войны, чем то, которое складывалось у нее из радио- и телевизионных передач…

Не то, чтобы настроения у больных и раненых были пораженческие, нет… но то, что война дело не столько героическое, сколько трудное, грязное, страшное и, зачастую, бестолковое, как-то само собой вытекало из их рассказов, даже тогда, когда они желали прихвастнуть в описании собственных подвигов перед молоденькой «сестричкой» соблазнительно обернутой в накрахмаленный фантик медицинского халатика и кокетливо перехваченной в тонкой талии изящно повязанным пояском. В частности, из рассказа пехотного суперинтендента, командовавшего батальоном в районе Дюнной косы на Западном побережье, она, наконец, узнала, как складывается сумма потерь противника, приводимая средствами массовой информации. Эти цифры уже некоторое время повергали ее в совершенное недоумение, так как заставляли предположить, что великоравнинцы, чтобы иметь возможность продолжать боевые действия, видимо, научились оживлять своих мертвецов с помощью каких-то магических сил…

* * *

Лорри заступила в ночную смену и сидела за столиком дежурной сестры, стоявшем в длиннющем больничном коридоре, по одной стене которого выстроились высокие крашеные белой краской двери палат, а по другой — им противостояла шеренга тоже высоких окон, выходивших в госпитальный парк. Девушка, сверяясь с таблицей назначений, раскладывала по маленьким пластиковым контейнерам таблетки, которые больные должны будут принять утром. Контейнеры имели цилиндрическую форму, и каждый из них был снабжен наклейкой из медицинского пластыря, на котором обозначалась фамилия пациента.

Суперинтендент, плотный невысокий мужчина лет тридцати пяти, запахнутый в неопределенного цвета больничный халат, сидел за спиной у Лорри, на подоконнике у приоткрытого окна, за которым различалась темная крона дерева на фоне почти погасшего неба. Ему хотелось курить, но курить можно было только в туалете или на лестничной площадке. Однако, Лорри в указанных местах не обитала, а наблюдать ее, грациозно сидящую на винтовом табурете, следить за движениями ее лопаток под тонкой тканью халата (вот интересно: халат — на голое тело?), за колебаниями выбившихся из-под белой шапочки прядей волос на склонившейся в работе красивой шее, обонять чуть заметный аромат ее духов, приятно разнообразивший стандартные больничные запахи… — это, знаете, вполне достойная конкуренция удовольствию от сигареты! Поэтому суперинтендент продолжал, как приклеенный, сидеть на подоконнике, подпирая себя костылем и раскачивая единственной имевшейся у него ногой, одетой в синюю пижамную брючину и обутой в разношенную тапку.

— Дитя мое, — покровительственно говорил он, — ваши недоумения вполне понятны…

Но — никакой мистики. Все просто, как лом в поперечном разрезе. Ведь как, моя милая, подсчитываются потери на поле боя? Свои — понятное дело. Даже если тела, так сказать, нет, списки подразделения — в наличии! Кого нет — тот и в нетях. Другое дело, куда его писать, голубчика, — продолжал суперинтендент, слегка бравируя своим армейским цинизмом, — то ли — в убиенные, то ли — в плененные, то ли — в без вести пропавшие. Тут тонкое дело — политика! А вот потери вражеские — дело не столько тонкое, сколько темное. Понимаете ли, прелесть вы наша, ну не могу же я эдак, по полевому телефону у ихнего комбата взять и спросить: «А скажи-ка, братец, какова у тебя убыль от списочного состава?» А надо вам сказать, душа моя, — суперинтендент явно наслаждался, награждая Лорри все новыми и новыми ласковыми прозвищами, — от того, сколько мы накрошим супостата, зависит оценка нашей боевой, как это называется, работы. Да-а-а… А чем лучше наша боевая… что?., правильно!., работа, тем больше нам — труженикам передовой… чего?., точно!., славы, наград и поощрений. А люди мы слабые, грешные, — продолжал витийствовать одноногий вояка, — и падки до подобных маленьких радостей. Оно и понятно, поскольку приятные «сурпризы» у нас там в дефиците, а менее приятные — как раз в избытке…

Суперинтендент знал о неприятных «сурпризах», может быть, более, чем кто-либо другой, но относился к тому редкому и счастливому типу людей, которых нельзя вогнать в уныние практически никакими обстоятельствами. В любой ситуации они умудряются увидеть положительные стороны, а мысля себе будущее, всегда предполагают оптимистический сценарий.