Лесси я не видел. Может, она ретировалась в стенной шкаф у плазменного телевизора.

Во внутреннем дворике никакая мебель не стояла. Обзор стрелку загораживали лишь тонкие стволы четырех пальм.

Если б Майло укрылся за мебелью, попасть в него стало бы еще труднее. Но полной безопасности ему это не гарантировало.

Хотя нас с Пенни закрывало от окна сиденье перевернутого дивана, такая защита не казалась мне очень уж надежной.

Стрелок знал, где мы прячемся. Диванное сиденье не могло остановить, возможно, не могло даже замедлить пулю при стрельбе патронами большой мощности. Если бы он быстро выпустил по дивану всю обойму, то наверняка попал бы в одного из нас, а то и в обоих.

Третий выстрел, пробитое стекло и треск дерева: пуля попала в кофейный столик, несколькими дюймами выше нашего распростертого на ковре сына. Щепки посыпались ему на голову и спину.

Кляня стрелка, Пенни поползла к Майло.

Схватив ее за щиколотку, я предупредил, что нельзя показываться из-за дивана, пусть он и являет собой столь ненадежное укрытие. Она попыталась вырваться, но я держал ее крепко, по-прежнему пытаясь найти оптимальное решение.

Мне хотелось броситься к Майло, защитить его или перенести в более безопасное место, но, если бы меня или Пенни убили, шансы Майло на выживание только бы уменьшились.

Оставаясь на полу, он ползком мог укрыться за мебелью, а потом тем же способом добраться до коридора, где стрелок уже не сумел бы его достать.

Мне требовалось привлечь его внимание, но кричать не хотелось, из опасения, что он, уже испуганный, от неожиданности поднимет голову.

Внезапно появилась Лесси. Подбежала к мальчику, встала над ним. Даже при таких обстоятельствах не гавкнула, но начала лизать левое ухо своего юного хозяина.

Майло открыл глаза, увидел Лесси, приподнялся, чтобы уложить ее на пол, вывести из-под огня.

– Нет! – Пенни вырвала ногу из моих пальцев и поползла к Майло, с твердым намерением перетащить его в безопасное место, но и сама стала удобной мишенью, буквально напрашиваясь на выстрел.

Пенни поначалу ползла на руках и коленях, но приподнялась, едва покинув наше ненадежное укрытие, с намерением побыстрее закрыть Майло своим телом и принять на себя предназначенную ему пулю.

На мгновение я замер.

Каждый из нас – совокупность жизненных впечатлений, не во фрейдистском смысле (мы все – их жертвы), но в том, что мы ориентируемся на пережитое, как на главный источник мудрости, если, конечно, не заблуждаемся и не живем на основе идеологии, отрицающей реальность. В переломные моменты жизни человек в здравом уме всегда полагается на уроки, полученные в прошлом.

Среди прочего мое прошлое научило меня, что сам факт моего существования – причина для изумления и признания чуда, что мы должны постоянно радоваться жизни, не зная, сколько еще нам отпущено, что вера – противоядие отчаянию, а смех – музыка веры.

Но не все уроки прошлого следует заучивать. Один эпизод моего детства показал мне, что злость всегда следует разбавлять, если не заливать юмором, и я не делал разницы между недостойной злостью и злостью праведной. Злость – мать насилия, это я знал, но не позволял себе полагать гнев (когда он – продукт чистого негодования и не замаран идеологией) отцом справедливости и необходимым ответом злу.

Странное дело, осознание этого давало о себе знать в моих книгах, но не в жизни… до появления Ширмана Ваксса.

Монстр в галстуке-бабочке стал не только моим мучителем, но и учителем. Нападением с «Тазером» и уничтожением нашего дома он пробудил во мне ту часть, которая пребывала в моральной коме. А уж выстрелы в Майло обучили меня тому, что я уже знал как писатель: гнев может вести и к решительным действиям, и к насилию.

Будь у меня оружие, я бы вышел из дома, чтобы найти того, кто стрелял сейчас из винтовки, и постарался бы убить Ваксса, прежде чем он застрелил бы меня.

Но безоружному мне не оставалось ничего другого, как поддаться желанию действовать, которое распирало мои разум и сердце, пусть действия эти и граничили с безумием. Я не мог защитить свою семью, руководствуясь здравомыслием, вот и приходилось идти на иррациональные поступки.

Как только Пенни, согнувшись, покинула укрытие, чтобы добраться до Майло, я выпрямился в полный рост, превратив себя в еще более удобную мишень. Рванул через комнату к боковой стене, у которой стоял плазменный телевизор.

И столь жарким был мой гнев, что я как минимум наполовину поверил, будто никакая пуля не сможет меня остановить, хотя и не повернулся лицом к окнам, чтобы поймать ее зубами.

Я услышал, как пробила стекло одна пуля, потом другая, и молил Бога, чтобы стреляли в меня.

Добравшись до боковой стены, я нажал на клавишу выключателя, приводящего в движение шторки, расположенные между слоями стекла. Я тревожился, что из-за повреждений стекла они за что-нибудь зацепятся и не дойдут до самого низа.

Когда же шторки двинулись вниз, я повернулся и посмотрел на Пенни и Майло.

Каким-то образом ей удалось передвинуть огромный кофейный столик, расположив его между Майло и окном, и повалить набок. Они оказались за столиком, невидимые для стрелка.

Столик сработали на совесть, из прочного дерева, но, конечно, он не мог противостоять пулям. Одна уже пробила его, но, к счастью, не задела ни мать, ни сына.

Шторки закрыли уже половину окна и продолжали опускаться, и тут мне открылась истина. В этой атаке Ваксса интересовала только одна цель – Майло.

Он мог убить меня трижды, пока я пересекал комнату на фоне окон. Но не выстрелил в меня ни разу, даже когда я застыл у стены, наблюдая, как шторки опускаются.

И когда Пенни передвигала кофейный столик, он мог без труда вышибить ей мозги. И по стоящему на боку столику, за которым спрятались она и Майло, он выстрелил только один раз по той же причине: Ваксс хотел убить не мать, а мальчика.

Шторки прошли три четверти пути.

Пенни осторожно поднялась из-за столика, но велела Майло оставаться на полу.

Как и с Джоном Клитрау и Томасом Лэндалфом, психопат собирался сначала убить тех, кого я любил больше всего, а уж последним – меня. И Ваксс установил очередность моих утрат. Майло – первый, чтобы я смог прочувствовать душевную боль Пенни, прежде чем она отправилась бы вслед за сыном.

Я подозревал, что он решил ввергнуть меня в отчаяние, полностью лишить надежды, чтобы я с благодарностью принял смерть, восприняв ее как самоубийство. Став свидетелем того, что проделывал Ваксс с его женой и дочерью, Лэндалф, скорее всего, молил того о смерти. И хотя Джон Клитрау изо всех сил старался остаться в живых, он, по его же словам, мечтал о том, чтобы присоединиться к своим близким.

Попросив о смерти, я бы отрекся от ценности жизни вообще и моей в частности, тем самым отрекаясь от ценности моих книг. Прося о смерти и получив ее, я бы подтвердил правильность всех выводов рецензии Ваксса, с которой все и началось.