Вновь оказавшись в уединении, он сел на лавочку, закурил. Сделав глубокую затяжку, посмотрел в ту сторону, где находится нужный ему дом – третий по улице, если отсчитывать от здания школы. Пожалуй, нужно еще немного выждать, чтобы суета в поселке окончательно улеглась; народ здесь ох какой глазастый.

Вечер был довольно теплый. Сквозь листву деревьев, почти вплотную к тому краю площадки, где он находился, там и сям проклевывались теплые электрические огоньки. Где-то едва слышно играла музыка; со стороны центральной улицы доносилось временами урчание автомобильных движков, в соседнем квартале как-то вяло, совсем не злобно, перебрехивались собаки…

В этот августовский вечер вся округа выглядела мирно, покойно, умиротворенно.

Не таким запомнился поселок Ир Александру Протасову. Совсем не таким.

Запомнился он четырьмя показавшимися бесконечными днями и ночами, когда ему и небольшой горстке солдат, десантникам и бойцам подразделения внутренних войск, удалось предотвратить готовую вот-вот начаться жесточайшую резню.

Протасов в ту пору был зеленым юнцом. Всего два месяца он носил на плечах лейтенантские погоны. Ну а в должности взводного он и вовсе был утвержден за несколько дней до начала тех драматических событий.

Он не знал ни замыслов командования, ни оперативной обстановки в «буферной зоне», где предстояло развести обе враждующие стороны. Точно так же ему были неведомы причины межэтнического конфликта в Пригородном районе Северной Осетии, вылившегося в ожесточенные столкновения между осетинами и ингушами в конце 92-го и начале 93-го годов. Он лишь запомнил, что вокруг тогда царил полный хаос; в напряженной атмосфере уже вполне осязаемо потянуло запашком крови и гарью от занявшихся пожарищ.

Рота армейского спецназа, приданная для усиления батальону внутренних войск, выделенному из состава оперативной дивизии ВВ «Дон», – именно эта часть и должна была обеспечивать порядок в поселке Ир, – вначале угодила в плотный затор по дороге к месту назначения, а затем оказалась разорванной надвое. В пригородный поселок, на окраине которого уже горели частные дома и откуда явственно доносились спорадические вспышки стрельбы, удалось пробиться частью по шоссе, частью по раскисшим полям, когда приходилось объезжать перегородившую дорожное полотно технику и выставленные на трассе «живые заслоны», лишь незначительному контингенту федеральных сил. Из всей колонны в «точку» вышел лишь протасовский взвод в полном составе да еще взвод вэвэшников, которым командовал такой же неопытный, как он, молоденький офицер.

Никого из начальства рядом с Протасовым и этим вэвэшным старлеем в этот пиковый момент не оказалось. Последний, кстати, как только понял, что они угодили в самое пекло, попытался со своими ребятами выскочить обратно. Но не тут-то было… Местные чуть под колеса не кидались, а когда поняли, что горстку федералов, в которых они видели своих защитников, тоже обуяла паника, то в отчаянии даже пошли на то, что спалили тентованный «Урал», пригрозив сделать то же самое с двумя оставшимися в распоряжении вэвэшников бэтээрами…

Протасову удалось снестись по рации с ротным. Тот сказал, что его с двумя взводами и небольшим подразделением внутренних войск заблокировали в одном из соседних ингушских сел. Когда Протасов доложил обстановку и спросил, что ему в этой ситуации предпринять, – ни одна рация вышестоящих штабов на вызовы не отвечала, – ротный, нажимая на ненормативную лексику, подтвердил ему, со слов находящегося рядом с ним вэвэшного подполковника, прежнюю задачу – встать между враждующими сторонами и не допускать кровопролития до прибытия подкрепления из числа федералов. «Не вздумай сбежать, Протасов, – сказал ротный, прежде чем накрылась радиосвязь. – И учти, взводный… Если позволишь себя разоружить, пойдешь под трибунал!» Конечно, никаких «трибуналов» в ту пору не существовало, но эта проговорка была не случайной, свидетельствуя о том грузе ответственности, какой вдруг свалился на их неокрепшие плечи.

Те драматические события, кажется, намертво врезались в его память.

Протасов помнил, что когда он выбрался наружу из бэтээра, окруженного толпой местных жителей, к нему подошли несколько старейшин. Гвалт и ор тут же стих, будто кто-то щелчком переключателя убрал звук. Поскольку он волей случая оказался старшим среди федералов, – вэвэшный старлей предпочел со своими людьми перейти под его начало, – то именно к нему обратились старейшины. Вернее, говорил с ним только один из авторитетных осетинов: это был крепкий еще старик лет семидесяти, в расстегнутом на груди полушубке, под который был пододет «парадный» пиджак с колодкой орденов и медалей на груди – судя по наградам, ветеран Великой Отечественной войны.

Он сказал, что ингуши уже захватили несколько домов на окраине поселка и теперь пытаются просочиться небольшими группами в центр населенного пункта. Противостоят им сейчас полтора десятка местных милиционеров, а также наспех собранный отряд самообороны. Говорил он довольно грамотно и доходчиво, по-военному кратко и емко обрисовав сложившуюся здесь обстановку. Попросил же о следующем: взять под защиту федералов хотя бы центральную часть поселка, – он, конечно, видел, что под рукой у Протасова нет и полсотни бойцов, – в особенности же больницу и здание школы. Именно в эти два строения, наиболее пригодные для обороны, старейшины намеревались поместить если не всех, то большую часть женщин, детей и стариков. Это позволит высвободить несколько десятков мужчин, большей частью уже вооруженных, которых можно будет использовать для обороны села.

Протасов предупредил старейшин, что он и его солдаты не намерены вмешиваться в конфликт. Ни на чьей стороне они воевать не станут. У него жесткий приказ – «разводить» конфликтующие стороны. Конечно, он сделает все возможное, чтобы обеспечить защиту гражданского населения.

Но охранять одновременно два объекта, школу и больницу, он не сможет, у него попросту недостает сил.

Тут же он выставил боевое охранение и расставил бронетехнику – два БТР, две БМП и одну БМД – таким образом, чтобы в случае крайнего обострения ситуации можно было держать под обстрелом окрестные улицы в районе поселковой школы.

Вечером тех же суток в здании, которое сейчас находится всего в сотне шагов у него за спиной, собрались, прихватив из своих домов лишь самое необходимое, несколько сотен женщин, детей и стариков. Он не знал, сколько их там собралось, тех, кто уповает не только на своих сыновей, братьев и отцов, но и на него, лейтенанта Протасова, и его молоденьких необстрелянных бойцов. Он знал одно: никто из этих людей, пока он находится здесь, не должен умереть.

Поэтому он отдал своим бойцам приказ: при любых попытках обстрелять школу, в стенах которой нашли убежище сотни мирных жителей, открывать огонь на поражение.

Вспоминая те события, он подметил в себе одну любопытную вещь. Ни тогда, ни тем более теперь он не испытывал ни малейшей неприязни к ингушам или к кому бы то ни было (его отношение к чеченцам – единственному исключению – тема для отдельного разговора). Окажись он тогда не в осетинском, а в ингушском селении, действовал бы точно так же. Вообще ненависть – это очень сильное чувство, и, как правило, оно сопряжено с потерей чего-то бесконечно дорогого, к примеру, близких людей, погибших по чьей-то злой воле. Но его родители тогда еще были живы, поэтому ненависти в нем не было ни грамма.