Керри не переставала ощущать обаяние этого человека. Порою Герствуд, желая подчеркнуть какое-нибудь слово, с улыбкой медленно поднимал на нее глаза, и она чувствовала магнетизм его взгляда. Вкрадчивой, почти незаметной ласковостью он добивался ее поощрения. Потом, рассказывая о чем-то, он для вящей убедительности коснулся ее руки, но Керри только и смогла, что улыбнуться в ответ. То, что он здесь, рядом, завораживало ее, все ее существо подчинилось его воле. За всю беседу он не сказал ни одной пустой фразы, и сама Керри благодаря ему становилась как будто умнее. Заразившись его живостью, она повеселела, и ее очарование заиграло яркими красками. Керри и сама чувствовала, что становится интереснее в его присутствии: он находил в ней столько достоинств! К тому же в его обращении не было ничего покровительственного, а именно этим Друэ всегда злоупотреблял.

Всякий раз, как им случалось встречаться, будь то в присутствии Друэ или без него, в их отношениях было так много интимного, так много затаенного чувства, что она ни за что не решилась бы заговорить об этом. По натуре Керри была молчалива и никогда не умела точно передать свои мысли, зато чувствовала сильно и глубоко. Ни разу между нею и Герствудом не было сказано ничего такого, что следовало бы хранить в тайне, а что касается взглядов, которыми они обменивались, и испытываемых чувств, то какая женщина станет укорять себя за них? Ничего похожего в ее отношениях с Друэ не было и, по правде говоря, никогда не могло быть. Керри была подавлена трудностями, когда встретилась с Друэ, и радость избавления от нужды благодаря этому вовремя подвернувшемуся человеку побудила ее уступить. Теперь же на нее хлынул поток таких чувств, которые были просто недоступны Друэ. В каждом взгляде Герствуда скрывалось не меньше силы, чем в пылких словах любовника, если не больше. Эти взгляды не требовали немедленного ответа — да и как было отвечать на них?

Люди привыкли придавать словам слишком большое значение, им кажется, что слова могут сделать многое. На самом же деле слова обычно обладают весьма слабой убедительностью. Они лишь смутно передают те глубокие, бурные чувства и желания, которые за ними скрыты. И сердце прислушивается только тогда, когда ему перестает мешать язык.

Во время беседы с Герствудом Керри вслушивалась не в его слова, а в то, что таилось за ними. Как красноречиво говорила в его пользу, внешность! Как убедительно говорило за пего его общественное положение! Возраставшее в нем с каждой минутой влечение к Керри ласкало ей душу, словно нежная рука. Оно оставалось невидимым — и поэтому не пугало Керри; оно было неосязательно — и поэтому не рождало в ней страха перед тем, что скажут люди, что она сама себе скажет. Керри умоляли, увещевали, призывали отвергнуть чьи-то прежние права на нее и признать новые, но обо всем этом не было сказано ни слова. Разговор, который вели между собою эти двое, был подобен тихому музыкальному аккомпанементу, сопровождающему какой-нибудь драматический эпизод, разыгрываемый на сцене.

— Вы когда-нибудь видели особняки, что тянутся по набережной вдоль Северной стороны озера? — как бы случайно спросил Герствуд.

— Я как раз сегодня была там с миссис Гейл. Как же они красивы, эти особняки!

— Да, очень, — подтвердил Герствуд.

— Как бы мне хотелось жить в таком доме, — задумчиво произнесла Керри.

— Вам не повезло, — промолвил он после недолгого молчания.

Он медленно поднял глаза и теперь смотрел ей прямо в лицо. Герствуду было ясно, что он затронул в ней слабую струнку. Сейчас ему представился случай замолвить за себя словечко. Он слегка наклонился к Керри и спокойно продолжал смотреть ей в глаза, прекрасно сознавая, что настала критическая минута.

Керри невольно сделала чуть заметное движение, словно пытаясь стряхнуть с себя его чары, но тщетно. В своем взгляде Герствуд сосредоточил всю силу мужской воли, — он понимал, что именно теперь должен проявить эту волю. Он неотрывно смотрел на молодую женщину, и положение становилось все более неловким и трудным. Маленькая фабричная работница глубже и глубже погружалась в омут. Последние опоры, одна за другой, ускользали у нее из-под рук.

— Вы не должны так смотреть на меня, — сказала она наконец.

— Я ничего не могу с собой поделать, — ответил Герствуд.

Керри умолкла, предоставив событиям идти своим чередом, и тем самым придала смелости Герствуду.

— Вас не удовлетворяет ваша жизнь, ведь правда? — продолжал он.

— Да, — тихо ответила она.

Герствуд понял, вернее, почувствовал, что он хозяин положения; низко наклонившись к молодой женщине, он прикоснулся к ее руке.

— Не надо! — воскликнула Керри, вскакивая.

— Простите, это вышло ненамеренно, — непринужденно ответил Герствуд.

Керри могла бы убежать от него, однако она этого не сделала. Она не прекратила разговора, и Герствуд тотчас с готовностью принялся рассказывать ей что-то интересное. Но вскоре он поднялся, собираясь уходить. Керри чувствовала, что победа осталась за ним.

— Вы не должны сердиться, — ласково сказал он. — Со временем все образуется!

Она ничего не ответила, так как не знала, что сказать.

— Мы с вами добрые друзья, да? — сказал Герствуд, прощаясь и протягивая руку.

— Да, — ответила Керри.

— В таком случае ни слова об этом, пока я снова не увижу вас.

Он ненадолго задержал ее руку в своей.

— Я не могу обещать, — с сомнением в голосе отозвалась Керри.

— Надо быть великодушнее с друзьями, — упрекнул он ее так просто, что она была тронута.

— Давайте не будем больше говорить об этом, — сказала она.

— Отлично! — просиял Герствуд.

Он спустился по лестнице и сел в экипаж. Керри заперла дверь и вернулась к себе в комнату. Она подошла к зеркалу, сняла широкий кружевной воротничок и расстегнула красивый пояс из крокодиловой кожи, который она недавно купила.

— Я становлюсь ужасно гадкой! — произнесла она, искренне огорченная и охваченная смятением и стыдом. — Что бы я ни делала, все получается нехорошо.

Она распустила волосы, и они рассыпались густыми каштановыми волнами. Она перебирала в уме впечатления этого вечера.

— Не знаю, как мне теперь быть, — чуть слышно пробормотала она наконец.

А Герствуд, которого в это время мчал экипаж, мысленно говорил себе: «Она меня любит. Я в этом уверен!»

И весь оставшийся путь до места его службы — добрых четыре мили — управляющий баром весело насвистывал старинную песенку, которую не вспоминал уже пятнадцать лет.

Не прошло и двух суток после разговора между Керри и Герствудом, как последний снова явился в Огден-сквер. Все это время он не переставал думать о Керри. Ее кротость воспламенила его надежды. Он чувствовал, что добьется успеха, и скоро. Его интерес к Керри — чтобы не сказать влюбленность — основывался не на одном только желании, он был гораздо глубже. Это был расцвет чувств, прозябавших в сухой и бесплодной почве уже много лет. Вполне возможно, что Керри лучше всех тех женщин, которые когда-либо раньше владели его воображением. У него не было ни одного настоящего романа после того, который закончился его женитьбой, и он успел понять, насколько ошибочно и незрело было его тогдашнее решение. Всякий раз, как Герствуду приходилось задумываться над этим, он говорил себе, что, если бы можно было начать жизнь сначала, он ни в коем случае не женился бы на такой женщине, как миссис Герствуд. Собственный опыт значительно поколебал его уважение ко всему прекрасному полу вообще. Он стал относиться к женщинам цинично, и основанием тому были его многочисленные интрижки. Все те, кого он знал до встречи с Керри, были похожи одна на другую: эгоистичные, невежественные, пустые. В женах его друзей не было ничего вдохновляющего, а его собственная жена оказалась по натуре холодной и будничной, что доставляло ему мало радости. То, что Герствуд слышал о злачных местах, где по ночам кутили сластолюбцы из общества (а он знал многих из них), совсем разочаровало его. Он привык смотреть на всех женщин с недоверием, — эти существа только и стремятся извлекать пользу из своей красоты и нарядов. Он провожал их проницательным и двусмысленным взглядом. Вместе с тем он был далеко не так глуп, чтобы не проникнуться уважением к хорошей женщине. Он даже не стал бы раздумывать, откуда берется такое чудо, как добродетельная женщина. Он просто снял бы перед ней шляпу и заставил бы умолкнуть всех болтунов и сквернословов; так ирландец, хозяин ночлежки в Бауэри, смиряется перед сестрой милосердия из католической секты в Дублине и щедрой рукой благоговейно жертвует на благотворительные дела. Но Герствуд даже не задумался бы, почему он так поступает.