Через минуту вошла Альва Клэй. Она держала в руке тяжелый гаечный ключ, ступала крадучись.

Подкравшись на расстояние удара, она взглядом спросила: «Можно?»

«Валяй!» – взглядом же ответила я.

Поднырнув под слепо машущие кулаки Чайлда, она занесла руку, собираясь опустить на его затылок тяжеленный ключ. Но нанести удар не успела. Дважды щелкнул выстрел: «Пт! Пт!» – и тело в экзоскелете мешком осело на пол, свесив конечности и углеволоконные рычаги.

В наступившей тишине мы обе обернулись к стоявшей в дверях Лауре Петрушке – с костылем под левой мышкой и с крошечным керамическим пистолетиком в правой руке.

Взглянув в наши ошеломленные лица, она пожала плечами:

– Он совсем сбрендил.

Клэй встала над обмякшим телом Чайлда. Гаечный ключ висел у нее между пальцами.

– Мертв?

Лаура Петрушка прохромала к одному из немногих оставшихся стоять стульев и опустилась на него.

– Иглы со снотворным, – пояснила она, показав нам свой пистолетик.

– Долго он проспит?

– Часа три-четыре. – она засунула пистолет в карман халата. – Смотря по тому, сколько дряни он в себя закачал.

Я подобрала себя с пола и отряхнулась.

Клэй обернулась ко мне:

– Что прикажешь с ним делать, капитан? Вышвырнуть из шлюза?

Я потирала челюсть. Никто не знал, что происходит с телами, выброшенными за борт в гиперпространстве. Если засунуть Чайлда в скафандр и выпихнуть в воющую пустоту, он, может статься, останется болтаться в ней навсегда вечным памятником собственной глупости.

– Мысль соблазнительная, но не можем же мы убить агента разведки Конгломерата.

Я сжала кулаки, чтобы не дрожали руки. Глупо, но меня разбирал смех.

– Так что будем делать? – спросила Клэй.

Петрушка, дотянувшись со своего стула, тронула ее плечо кончиком костыля.

– Давайте я попробую с ним поговорить, когда очнется. Если очнется, – хмуро уточнила она.

Я загнала обратно рвавшийся из горла смешок:

– А если не поможет?

Клэй повернулась ко мне:

– Схожу за своим «Архипелаго», капитан. Пусть только дернется, проделаю в придурке дырку.

Я покачала головой – она слегка кружилась.

– Нет, никаких убийств.

– Так что тогда, связать его?

– Что-то в этом роде, – фыркнула я и обратилась к аватаре на экране: – Корабль, вызови сюда Нода.

Носком сапога я шевельнула бесчувственное тело агента:

– И пусть прихватит сварочный аппарат.

«Вылезай из гнезда, поднимайся в камбуз», – сказали они.

Захвати аппарат.

Лез на три палубы вверх, и никто не сказал спасибо.

В камбузе воняет человеческой едой. Мясо и овощи, напечатанные органическими чернилами. Миллион раз прошедшие цикл переработки. Глупые всеядные. Они потеряли всякую связь с Мировым Древом. Они забыли, кто они есть. И вот они дерутся, толкаются, лезут из своей ниши. Сооружают корабли, устройство которых так же сложно в уходе, как волокна Мирового Древа. Корабли, как Тревожная Собака.

А я работаю, я ухаживаю.

И я строю гнездо, и я сплю.

Хорошее гнездо.

А потом они говорят: «Нод, не мог бы ты подняться в камбуз со сварочным аппаратом?» А когда я поднимаюсь, они просят меня приварить самца человека к палубе.

Самец человека воняет наркотиками. Пахнет изо всех пор. Мозги взбаламучены, как дно бурного ручья.

Приварить каждый сустав распростертого тела. Лодыжки, колени, бедра, локти, запястья. Сварить металл с углеродом, чтобы плоть стала неподвижной.

Глупые всеядные.

Они утратили свою нишу. Их заботит только власть и территория, как будто власть и территория могут возместить им утрату Мирового Древа.

Люди парадоксальны, как и драффы, только наоборот. Люди социальны, но эгоистичны. Драффы одиночки, но рады поделиться. Драфф предпочитает одиночество, но не чувствует угрозы в присутствии другого драффа. Люди любят общество, но копят и отнимают. Хотят быть среди других, но не хотят делиться. Не хотят ни с кем делить мир.

Я не указываю на глупость их вида. Вместо этого я привариваю пластины экзоскелета к палубе, как мне велели. Искры скачут и мигают, как светящиеся насекомые. Шипит дуга. Поднимается дым. Запах плавящегося металла сразу заглушает вонь человеческой пищи. Но все же в комнате пахнет людьми. Чую их запах сквозь пальцы. Кислый, как уксус и гнилые плоды. Сальный, как попавшая в лесной пожар тушка жирного зверька.

Искры от сварки падают, как дождь в солнечном луче.

Стучат по миру.

Освещают.

Шипят.

Но пальцы зудят. Тревожную Собаку одолевают глупые поломки. Нужно чинить. Всегда чинить.

Ремонтировать, заменять, работать, ухаживать.

Работать и ухаживать, пока не придет срок вернуться к Мировому Древу. Потом оставаться с Древом до смерти.

Служить кораблям.

Строить гнездо.

Хорошее гнездо. Может быть, лучше гнезда не бывало.

Люблю сон.

Люблю Мировое Древо.

Люблю Тревожную Собаку, как собственное древо мира.

Понимаю корабль.

Не понимаю людей.

Люди все ломаные.

Ступени были слишком велики для нормального шага. Приходилось поворачиваться боком и спускать ногу за ногу, придерживаясь холодными ладонями за гладкую светлую стену. Получалось мучительно медленно, а я ни на минуту не забывала, с какой скоростью устремятся за нами ползуны, если доберутся до отверстия в стене каньона. От лучей наших фонариков отскакивали и метались тени. Бедра и колени, измотанные двумя сутками почти безостановочного движения, горели, а мне то и дело нужно было переносить всю тяжесть тела на одну ногу.

После нескольких витков спирали я попросила передышки. По моей оценке, мы опустились примерно на десять метров, то есть ниже дна сплетающихся каньонов. А температура здесь была еще ниже, чем на поверхности. Лучи фонарей высвечивали пар нашего дыхания. Кончик носа у меня онемел и на ощупь стал ледяным, как кусок мяса из холодильника.

– Дай минутку, – сказала я, в душе проклиная каждый вечер, когда пропускала дополнительную тренировку ради вина и стихоплетства.

Адам пугливо оглядывался в темноту за спиной – боялся погони. Он-то не успел потерять форму. Сохранил подростковую эластичность, о которой втайне жалеют все взрослые. Царапины на его руках и лице затягивались быстрее моих. Молодые гибкие кости и мышцы держали почти любую нагрузку.