— Используйте другую бумагу, — предложила я.

— Но цена будет все равно за сто пятьдесят, — настаивал печатник.

— Я понимаю. Но наверняка другая бумага стоит меньше, — я пыталась уменьшить затраты.

Бесполезно. Фернандо была нужна темно-красная лодка в бледно-зеленом море за шестьсот тысяч.

— Хорошо, давай заберем все 150.

— И что мы сделаем с 150 приглашениями?

Я обернулась к мастеру, но тот в отчаянии качал головой.

— А нельзя напечатать девятнадцать или двадцать пять, а остальную бумагу отдать нам для писем? — спросила я осторожно.

Вопрос не поняли. Я погрузилась в молчание. Фернандо нервно закурил под плакатом, курить запрещающим.

Наконец мастер сдался:

— Certo, certo, signora, possiamo fare così. Конечно, конечно, синьора, это возможно.

Я поразилась его согласию. Фернандо был скорее сердит, чем доволен, будто я просила о чем-то экстраординарном. Он сказал, что я — невозможна, похожа на перманентное гарибальдийское восстание.

Последнее, что нам оставалось, — кольца, цветы и музыка. Однажды вечером мы пересекли канал, чтобы встретиться с органистом, который живет около Соттопортего де ле Аква (отзвук забытого «Газеттино»). Мне нравится, как замыкается круг. «Газеттино» был моей первой венецианской гостиницей, а теперь я собиралась познакомиться с человеком, который будет играть Баха на моей свадьбе. Когда я сообщила о выборе музыки, Фернандо только поднял брови. Мы позвонили в дверь и натолкнулись на отца Джованни Феррари, который высунул голову в окно второго этажа и попросил нас подождать: его сын еще занимался со студентом. Papà Феррари был похож на старого дожа, завернутого в плед.

Дожидались в пыльной комнате, заваленной нотами и заставленной музыкальными инструментами. Я задыхалась к тому времени, когда появился Джованни. Он — молодая копия дожа. Или это тот же самый человек в немного измененном костюме? То же длинное тонкое лицо, с круто выгнутым носом, шерстяная кепка, шарф; он сказал, что будет рад играть для нас, мы должны только выбрать части. Договорились быстро, положившись во всем на его вкус. Никто не говорил о деньгах. Этот мир далек от любого другого реального мира, думала я, спускаясь в тишину Соттопортего де ле Аква.

Я вспоминала противный отель, улыбку Фиореллы, бег вверх и вниз по лестницам и через сотни мостов в тонких сандалиях из змеиной кожи. Фиорелла пыталась меня опекать.

— Sei sposata? Вы замужем? — желала она знать.

Я объясняла ей, что разведена, и она цокала языком.

— Тяжело быть одной.

— Я не одинока, просто еще не замужем, вот и все, — объясняла я.

— Но вы не должны путешествовать одна, — настаивала она.

— Я путешествую одна с тех пор, как мне исполнилось пятнадцать.

Она снова цокала языком, а когда я повернулась, чтобы уйти, бросила вслед:

— In fondo, sei triste. В глубине души вам грустно.

Мне не хватало языка, чтобы объяснить, что одиночество — не синоним грусти. Даже по-английски трудно передать смысл слова «отстраненность». Я улыбалась, но она стояла на своем. Я убегала, а она пронзительно кричала мне в спину:

— Allora, sei almeno misteriosa! Ну, вы действительно непостижимы!

Я смотрела вверх на окно, на подоконнике которого сидела так давно, в мой первый полдень в Венеции. Я попросила Фернандо немного постоять со мной под этим окном.

Мы отказались от громких свадебных оркестров, сверкающего золота, всего того, что пускает пыль в глаза. Наш флорист, проникнувшись важностью мероприятия — а она предпочитает корзины, и только корзины, — отправила их на товарный склад в конце вокзала, и мы нашли там шесть белоснежных сицилийских красавиц, высоких, с изогнутыми дугой ручками. Она уверяла, что эти цветы — лучшее, что было у торговцев в утро свадьбы. Она говорила, что Мадонна будет любоваться нашими великолепными цветами. Мне нравилось, что она с Мадонной заодно. Я спросила, не кажется ли ей, что Мадонна разрешит прислать нам несколько золотых голландских ирисов двадцать второго октября. Она трижды поцеловала меня. Я начинала удивляться, что обмен валюты оказался таким простым и что мне досталось так мало неприятностей. Но в день накануне свадьбы мой герой сполна обеспечил проблемы.

Уже подходило время встречи в банке, и я отправилась забрать платье и кружевные чулки, заказанные у «Фогаля». Я также планировала купить белое кружевное белье, увиденное у «Сима».

Компания на рынке и в «До Мори» устроила сегодня утром нечто вроде шоу невесты, и моя сумка оказалось доверху набитой розами, шоколадом и лавандовым мылом; также имелись шесть завернутых в газету яиц от яичной леди, которая пожелала, чтобы мы с Фернандо выпили каждый по три штуки, сырых и взбитых с рюмкой граппы, и тогда у нас будут силы на брачную ночь. Я еще немного посидела у «Флориана», где тамошний бармен Франческо, рекламировавший свой новейший коктейль, обошел всех присутствующих в маленьком баре, осведомляясь о впечатлениях. Водка, черносмородиновый ликер и сок белого винограда. Они столько раз произнесли auguri, поздравления, что когда слышала «увидимся завтра», я думала, будто они имеют в виду, что увидят нас завтра на площади, когда мой герой, я и свадебная процессия двинемся на традиционный променад по Венеции.

Пока шла навстречу Фернандо, я заметила кое-что недостающее: я с трудом припомнила, когда в последний раз ощущала тяжесть на сердце. Иногда в течение последних месяцев я чувствовала ее слева и сзади, и это меня смущало. Может, все дело в том, что я отослала мое сердце Фернандо?

Когда мы встретились, мой незнакомец был бледен, в глазах застыло выражение смертельно раненной птицы, и он поторопился обернуть это себе на пользу. Я помнила, что он лишь бедный итальянец, и в день перед свадьбой он — словно воплощение тревоги. Он не спросил ни о платье, ни как я провела день, ни о сумке, полной роз. Он даже не смотрел на меня. Мне казалось, он почти дрожит, и я осведомилась, не хочет ли он побыть некоторое время один?

— Абсолютно нет, — отвечал он страдальческим шепотом, как если бы я приказала ему прогуляться по раскаленным углям.

— Не хочешь пойти домой и принять ванну с ромашкой? — попыталась я снова.

Он покачал головой.

— Ты печален, потому что мы женимся?

— Как ты можешь предполагать такое? — рассердился он, и глаза вспыхнули, возвращаясь к жизни. Он притих, пока мы ехали по воде, и даже ни разу не прервал молчания по пути. Когда мы достигли угла Гран Виале и Виа Лепанто, он сказал:

— Я не могу пойти с тобой домой. Кое-что надо доделать. Сезана забыл записать нас и не сможет прийти завтра, потому что у него еще одна свадьба. Я поговорю с другим человеком.

Сезана должен был нас фотографировать; еще один старый друг, который сказал: «Ci penso io. Оставьте это мне».