– И что же вас интересует в будущем? – спросил Вячеслав Иванович к.б. ехидно.

– Как что? Все. Как жить станем?

– Хорошо жить. Мало. Без глупостей. Как все. Каждый станет тем, кем хочет. Вы, Костромина, кем стать мечтаете?

Все почему-то поглядели на Кострому, а она не успела ответить, потому что зазвенел звонок.

После уроков была информационная пятиминутка. Так она называется, хотя на самом деле длится гораздо дольше пяти минут, иногда до получаса. Народу, как всегда, собралось мало, меньше половины с последнего урока, сошлись в актовом зале, расселись кто где, одинокими грибами. На сцену поднялась Инга Сестрогоньевна с обширной бумагой.

Сначала Инга Сестрогоньевна, как обычно, рассказывала о достижениях космической промышленности, о повышении производительности труда и о скорой экспедиции на Марс, о том, что в них примет участие Элеонора Чарская, девушка из наших. На нее возложена чрезвычайно важная миссия, Чарская должна удалиться от базы на критическое расстояние, расставить какие-то там важные датчики на выжженных марсианских просторах и считывать с них межпланетную информацию. Чарская тренировалась для этой миссии почти семь лет, и если миссия пройдет удачно, то это откроет широкие перспективы. Возможно, создадут целый отряд из вуперов для освоения дальнего космоса, в частности Меркурия, вроде как запустят на Меркурий целый космический корабль вуперов, лет через двадцать это планируется совершить.

Инга Сестрогоньевна захватывающе поведывала про все эти выдающиеся звездные перспективы и космические успехи, а я осторожно поглядывал на Костромину. Она слушала с к.б. воодушевлением, чуть наклонившись вперед, немного переигрывая – стальные подлокотники кресла согнула. Наверное, представляла себя на месте космической Элеоноры.

Не знаю, меня в космос не особо тянет, не понимаю я этого. Кострома, конечно, хочет. Она вообще хочет вырваться, из города хочет вырваться, с Земли, подальше отсюда. Конечно, она никому ничего не рассказывает, но я-то знаю. Как знаю и то, что вырваться нельзя. Что мы привязаны к своим серым и грязным городам климатическими установками, потому что мы не можем существовать при нормальной влажности и при нормальном свете.

Инга Сестрогоньевна вещала про разработку гелия-3 на Луне, что еще совсем немного, и энергетическая проблема будет решена, и каждый получит автономный климат-контроллер, так что можно будет отказаться от погодных машин.

Я слушал и почему-то думал, как построить моноцикл. Это такой велосипед, но только не с двумя колесами, а с одним. Дело в том, что я осенью сдал в лавку полный комплект серии «Ночь и кровь», восемнадцать полновесных книг в тугом переплете, а в обмен получил «Иллюстрированную историю велосипедов». В ней обнаружилось много интересного, моноцикл вот. Думаю теперь сделать. Очень полезная, оказывается, вещь – для езды затрачивается в три раза больше энергии, чем на обычном велосипеде, а реакция на поворотах требуется просто нечеловеческая. Как раз то, что надо. Велосипед свинтить не так-то просто, тут нужно силы собрать.

К.б. душевные.

В четыре часа дня я вышел из дома, захватив с собой тетрадь и ручку. Температура упала ниже нуля, и дождь должен был превратиться в снег, но на климатической станции распылили в воздух реагент, и снег не завязался. Дождь падал чуть оранжевый и кислый, слегка разъедал кожу, ничего страшного. А вот глаза в такой дождь лучше поберечь, можно вполне себе ослепнуть. Конечно, не навсегда, но неделю без зрения прожить и врагу не пожелаешь, однажды я ослеп на три дня по неосторожности и все эти три дня боялся выпасть в аут. Мать по такому поводу пришла с работы и сидела со мной рядом, следила и, едва я начинал засыпать, натирала мне уши наждаком.

Поэтому я надел очки. Старые такие, в которых раньше ездили мотоциклисты, из настоящего старинного стекла и из настоящей кожи, с тусклыми латунными застежками.

Сквозь очки мир казался совсем посторонним, он плыл передо мной на расстоянии вытянутой руки, точно отражаясь в плазменном зеркале. Странное ощущение, как будто ты отделился от тела, но оно все равно что-то делает, абсолютно само по себе, без твоего собственного участия.

Прошагал в очках два квартала, остановился на углу Типографского переулка. Тут была небольшая роща пластиковых деревьев, сосны, хотя сосны в городах и не растут. Я устроился под этими соснами и снял очки, чтобы немного отдохнуть. Под соснами было сухо и спокойно. Я был один, хотя тут часто любят стоять. Потому что на настоящий лес похоже.

Мимо тек город. Иногда проходили потерянные вуперы. Иногда проезжали грузовики. Иногда на велосипеде с лязгом катился упрямый вечерний вурдалак. Вода, собираясь в ручьи, текла вдоль дорог, ныряла в сливные колодцы. На домах зажглись желтые фонари, они отражались в мокром асфальте и в стеклах домов. Иногда дождь попадал в зоны низкой температуры и обращался в снег, и тогда падал оранжевый снег.

Я смотрел на это, наверное, минут десять, потом лишь очнулся и поспешил дальше по улицам.

Секция соулбилдинга располагалась в районном доме творчества, на улице Пионерской, возле старых прудов и старой же телевизионной мачты.

Пруды давно заросли мхом и представляли собой зеленую выпуклую губку, на которой можно было прыгать, как на батуте. Мачта была построена лет двести назад, но держалась до сих пор, хотя и пришла в серьезное безобразие. Тросы, которыми она удерживалась в равновесии, обросли лишайниками, сама мачта проржавела, на ее верхушке свили гнезда вороны и облака, издали мачта походила на очень худую ведьму. Да, пожалуй, что так, на ведьму. Особенно когда поднимался ветер и начинал гудеть в гнутых фермах, и казалось, что ведьма потихонечку плачет. Дом творчества давно собирались перенести, но в городе не было подходящего здания.

Сегодня мачта не выла, так, немного вздыхала, тоскливо, протяжно. Я подумал, что башня тоже хочет умереть. Упасть и больше не мучиться в этой бесконечной сырости и мгле, стать мертвым железом, просочиться с водой в земные глубины.

Я послушал эти вздохи, потом направился внутрь дома творчества.

Раньше я здесь не очень часто бывал, с классом иногда приходили посмотреть. Строение большое, масштабное, с колоннами, раньше называлось дворец, сейчас просто дом. Потому что колонны посрубали, где до половины, где под корень, обломки торчат, как выбитые зубы. Штукатурка облупилась почти вся, из-под нее выглядывают красные кирпичные язвы, крыша кое-где просела. Не дворец. Но работает.

Работает, да, секции, кружки, студии, все как раньше. Конечно, раньше сюда пускали лишь молодежь да подростков, а теперь всех, кто может дойти и кто хоть чем-то интересуется. Я, помню, собирался тоже в какой-то кружок записаться, сейчас уже и не вспомню, приходил, интересовался, но не записался, конечно. Я толкнул дверь, и она скрипнула совсем по-старому, узнал этот звук, время прошло, а дверь до сих пор не смазали.

И в фойе тоже пахло так же, как… Сколько-то лет назад. Опилками, сыростью. Места тут было много, и его использовали – вдоль стен стояло оборудование, с помощью которого можно было заниматься творчеством. Тут были спортивные снаряды, токарные станки, кинокамеры, музыкальные инструменты разных видов, костюмы старинные, фонари, печатные машинки и еще тысяча всяких приборов и приспособлений. Некоторые в хорошем состоянии, другие так себе, третьи в руинах, видно было, что с ними работали усердно и безжалостно. Внимание мое привлекла толстая, причудливо свернутая в улитку медная дудка, и я не мог долго вспомнить – это так полагается или кто-то перестарался, на ней играя.