Сзади послышался топот сапог по снегу и резкий голос сержанта:

— Давай! Давай!

— Они идут сюда! — вскрикнул я и оглянулся. — Их несколько десятков! — добавил я, увидев троих, появившихся из леса.

В эту минуту машина рванулась вперед, и я повалился в снег. Услышал веселый хохот сержанта. Порта распахнул дверцу и крикнул, чтобы я пошевеливался, если не хочу остаться там. Когда я вскочил на ходу в машину, сержант бежал рядом с нами.

— До свиданья! — крикнул он. — До свиданья!

— До свиданья, — буркнул я и захлопнул дверцу.

Через несколько километров мы нагнали еще одну длинную колонну пехоты противника. В одном месте свернули, уступая дорогу штабной машине. Я нервничал, но Порта спокойно крутил баранку. Мы приблизились к перекрестку, где некий генерал-лейтенант наблюдал за прохождением войск.

— Ради бога, — сказал я, — давай бросим этот чертов драндулет и пойдем пешком. Немецкая машина бросается в глаза.

— Она бросится в глаза еще больше, если мы спустим ее в кювет, — рассудительно ответил Порта. — Не волнуйся, никому в голову не придет, что у двух фрицев хватает наглости разъезжать среди войск противника. Они примут нас за своих, угнавших фашистскую машину.

Порта проехал мимо генерал-лейтенанта с вызывающей лихостью. Я видел, как генерал поглядел нам вслед, но оптимизм Порты оказался вполне обоснованным, и нам позволили беспрепятственно ехать дальше.

Через полтора километра мы свернули в какую-то балку в попытке окончательно оставить шоссе, но нас вернули обратно яростными взмахами руки двое патрульных. Останавливаться и спорить мы не стали.

Подъехав к Волге, мы обнаружили, что дорога перекрыта двумя перевернутыми грузовиками, и нам позволили свернуть на параллельное шоссе. В конце его Порта вместо того чтобы выехать обратно на дорогу, повернул в противоположную сторону. Вслед нам понеслись громкие крики группы солдат, и я в ужасе взглянул на Порту.

— Что они говорят? Пустятся за нами в погоню?

— Не думаю. — Он засмеялся, снял русскую каску и бросил на заднее сиденье. — Они кричали, чтобы мы были поосторожнее… в той стороне немецкие позиции!

Наша сторона приняла нас не с распростертыми объятьями. Мы вызвали сильнейшее подозрение, и нас встретили предупреждающим заградительным огнем. Даже когда успокоились настолько, чтобы выслушать наши объяснения, нам не верили. Все спрашивали: «Откуда вы взялись?» и «Как вам удалось прорваться?», пока я не стал подумывать, стоило ли прорываться. Наконец солдаты с большой неохотой сняли пальцы со спусковых крючков и повели к своему ротному; тот два часа допрашивал нас и наконец разрешил возвращаться в свой полк.

— Надо было устроить два места на том самолете, — злобно сказал Порта. — Я бы сумел.

— Не сомневаюсь, — ответил я.

— Мог бы послать всех куда подальше. Предоставить самим расхлебывать эту вонючую кашу. Мог, если бы был таким человеком.

— А ты явно не такой, — сказал я.

Порта, подумав, что я съехидничал, свирепо посмотрел на меня.

— Мог бы, — снова сказал он, — уж поверь!

— Хватит об этом, — огрызнулся я. — Сказал же, что верю! Помолчи!

Мы вернулись на свои позиции очень раздраженными друг другом, и наше настроение не улучшилось от сознания, что товарищи даже не собираются встречать нас как героев. Полк пребывал в панике, и никому до нас не было дела. Всем было наплевать, здесь мы или нет. Полевые телефоны непрерывно звонили, связные носились туда-сюда во всех направлениях.

— Что тут происходит? — сердито спросил Порта. — Стоит лишь мне отвернуться, все разваливается. Вечно так.

Старик пожал плечами.

— Не знаю, что ты смог бы сделать, находясь здесь. Русские прорвались в нескольких местах, творится настоящее светопреставление.

Порта повернулся и взглянул на меня.

— Вот, видишь? — злобно произнес он. — Нужно было устроить место на самолете. Предоставить им самим расхлебывать эту кашу…

Давайте возьмем власть и будем ее удерживать любыми средствами.

Йозеф Геббельс, министр пропаганды — Эрнсту Тельману.

03.01.1932

Два всадника ехали оживленной рысью по Тиргартену[50], безлюдному в шесть утра. То были обергруппенфюрер Гейдрих[51]и адмирал Канарис.

— Это интересная мысль, — сказал Гейдрих, поворачиваясь к своему спутнику. — Вы не находите? — И с улыбкой на губах поглядел прямо перед собой между лошадиными ушами. — Одеть группу заключенных в польские мундиры и устроить попытку захвата радиостанции в Гляйвице… что может быть остроумнее? — Снова повернулся к Канарису. — И что может дать нам лучший повод для нападения на Польшу?

Канарис нахмурился.

— У меня есть сомнения, — негромко произнес он.

— Какие? — Гейдрих рассмеялся. — Полагаю, не моральные колебания?

Адмирал покачал головой.

— Моральные колебания тут не при чем. Их никто не примет как веские основания для возражений.

— Ну и?

— Ну и… — Канарис беспокойно пожал плечами. — По-моему, из этого ничего не выйдет, вот и все. Вряд ли вы сможете долго хранить это в тайне. Использовать заключенных… они наверняка проболтаются.

— Не нужно беспокоиться на этот счет, мой друг. В ходе операции все они погибнут.

Канарис повернулся к нему, вскинув брови.

— Я думал, вы приглашаете добровольцев? Обещаете им свободу за участие в этой операции?

— В виде приманки, — негромко ответил чуть укоризненным тоном Гейдрих. — Разумеется, нельзя ожидать, что мы сдержим обещание. Это было бы полнейшим безрассудством и означало бы провал всей операции… как вы только что сами заметили. И как бы то ни было, адмирал, думаю, что не ошибусь, если скажу, что эта мысль возникла в вашем ведомстве?

— Да, в моем. Но я ее не одобрил.

— Тем не менее дело поручено вам, не так ли? Операция будет проходить под вашим руководством?

— Нет. На сей раз, обергруппенфюрер, вас неверно информировали. Мое ведомство не будет иметь к этой операции никакого отношения.

Адмирал пустил лошадь в галоп. Гейдрих задумчиво смотрел ему вслед. Несколько минут он продолжал ехать рысью, поднимаясь и опускаясь в такт движению лошади, хмурился и постукивал о голенище хлыстом. Канарис перевел лошадь на шаг, и Гейдрих догнал его в конце дорожки.

— Можно узнать, почему, адмирал? Мне казалось, сам фюрер уже одобрил этот замысел?